Герои 1812 года

Федор Николаевич бродит по Бородинским высотам, наблюдает за построением редутов, записывает: «Поставьте себя на одной из высот, не входя в Бородино, где-нибудь на Большой Смоленской дороге, лицом к Москве и посмотрите, что делается за Бородином, за Колочею, за этими ручьями с именем и без имени, за этими оврагами, крутизнами и ямницами. Примечаете ли вы, что поле Бородинское теперь поле достопамятное — силится рассказать вам какую-то легенду заветную, давнее предание? О каком-то великом событии сохранило оно память в именах урочищ своих. Войня, Колоча, Огник, Стонец не ясно ли говорят вам, что и прежде здесь люди воевали, колотились, палили и стонали?» Что это была за война? Кто с кем сражался здесь в глубокой древности? Никто не знал этого, но когда увидели поле, все — от главнокомандующего до солдат, п русских и французских, — все говорили: здесь будем драться!

Наступает ночь. Глинке не спится. Он еще поспит свое — сон у него крепкий, глубокий. А может быть, завтра другой сон, вечный, но сон это или пробуждение, утро светлое?..

…Бородинское утро… Дым, пыль, груды трупов, картечь. Глинка под пулями и ядрами выносит с поля битвы раненых. В одно из затиший Федор Николаевич видит своего брата Григория, раненного в голову, и выносит его из огня.

«Сердца русские внимали священному воплю сему, и множество наших войск было неописано, — запишет Глинка в дневнике. — Они, казалось, дорожили каждым вершком земли и бились до смерти за каждый шаг. Многие батареи до десяти раз переходили из рук в руки. Сражение горело в глубокой долине, и в разных местах с огнем и громом, на высоты всходило. Густой дым заступил место тумана. Седые облака клубились над левым крылом нашим, заслоняли середину; между тем как на правом сияло полное солнце».

Сражение окончилось поздним вечером.

Кто вам опишет эту сечу,
Тот гром орудий, стон долин? —
Со всей Европой эту встречу
Мог русский выдержать один!
И он не отстоял Отчизны,
Но поле битвы отстоял,
И весь в крови, — без укоризны
К Москве священной отступал! —

напишет Глинка в тридцатые годы в стихотворении «1812 год».

Оставление Москвы Федор Николаевич воспринял так же, как и все русские люди — как тяжкий крест, страшную долю. Вместе с регулярной армией он отправляется к юго-западу. Начиналась народная война. Сбывались слова русских крестьян, сказанные Глинке незадолго до войны в подмосковной избе. Повсюду били врага партизаны.

В конце сентября Глинка под Тарутином. Здесь нашел он генерала Милорадовича и явился к нему прямо в своей обгоревшей синей куртке.

— Я хорошо помню вас, где вы пропадаете? — спросил его генерал.

И Глинка начал рассказывать. Рассказывал он о том, что все аттестаты остались в Сутоках, что он был у Корфа, потом у Коновницына, пришел на Бородинское поле, спасал своего брата, что он нигде не приписан и что если ваше превосходительство позволит…

— Конечно же, поручик, вы будете моим адъютантом.

— Рад стараться, ваше пре…

— Постойте… Вы, должно быть, очень бедны, поручик? У вас нет денег?

— Да, ваше превосходительство, все осталось там.

Милорадович задумался, потом позвал денщика.

— У нас остались деньги?

— Немного есть, ваше превосходительство.

— Принеси и дай этому молодому человеку. Это ему на форму.

Затем он обратился к Глинке:

— Завтра же утром ко мне в штаб. Теперь ступайте.

А из оставленной Москвы приходили вести разноречивые. Пешком и на подводах добрался до Петербурга за несколько дней из горящего первостольного града «некто тамошний житель». Генерал-губернатор Петербурга генерал Вязмитинов задержал его и отдал под стражу, чтобы не было тревожащих население слухов. Со слов беглеца была составлена подробная записка Александру I.

Эта записка начиналась указанием на то, что существуют исконные писаные и неписаные правила ведения войны, обращения с пленными и мирным населением, словом, законы человеколюбия, заповеданные роду человеческому. До сих пор правила эти соблюдались и Россией, и ее противниками — шведами, немцами. Можно вспомнить здесь и Северную войну, и Тридцатилетнюю.