Герой

Мистер Драйленд хотел написать оду для столь торжественного события и в ней намеревался тепло приветствовать вернувшегося домой героя, прославить его подвиг и показать благотворное влияние этого подвига на моральный дух городка. К сожалению, к замыслу мистера Драйленда муза проявила полное равнодушие, что выглядело особенно прискорбно в свете безупречной нравственности elite[10] Литл-Примптона, исповедуемых ею высших идеалов и принципов, на которых строилась церковь. Не говоря уже о любви к литературе. Эти люди читали все дневные газеты, а мистер и миссис Джексон еще выписывали «Чёрч таймс». Мэри знала наизусть многие стихотворения и даже поэмы сэра Льюиса Морриса[11], а мистер Драйленд декламировал Теннисона на лекциях с платой за вход в один пенс. Но в этом случае нужно было вдохновение, поэтому не помог и словарь рифм, за которым младший священник посылал в Лондон. В конце концов они приняли решение прочитать известное стихотворение, более всего соответствующее предстоящему событию и призванное показать духовную общность простых, богобоязненных жителей городка, их прекрасный литературный вкус. Конечно же, выбор пал на «Касабьянку».

Лучший ученик выступил вперед – его чтение не раз прослушал и одобрил мистер Драйленд – и продекламировал бессмертные строки Фелиции Хеманс, в нужных местах усиливая слова жестами:

На пылающей палубе мальчик стоял,
И все, кто смог, ее уже покинул.
В огне, что горящий корабль освещал,
Лишь мертвые тела вокруг он видел…

Когда он закончил под негромкие аплодисменты тех, кто стоял под аркой, мистер Драйленд объявил следующий номер программы:

– Полли Гейм, лучшая ученица приходской школы, сейчас вручит мисс Клибборн букет. Ну же, Полли.

Об этом сюрпризе младший священник никому не говорил и теперь любовался радостным восхищением, осветившим лицо Мэри.

Полли Гейм вышла из строя и произнесла короткую речь, прозвучавшую, по мнению мистера Драйленда, искренне и естественно:

– Пожалуйста, мисс Клибборн, мы, девочки Литл-Примптона, хотим подарить вам этот букет в знак уважения. Мы желаем вам долгой жизни и семейного счастья с вашим избранником.

После этого она протянула Мэри туго увязанные цветы в гофрированной бумаге. Букет напоминал баранью ногу.

– А теперь мы все споем псалом сто тридцать седьмой, – объявил мистер Драйленд.

Псалом спели громко и энергично, а миссис Клибборн с нежной улыбкой прошептала миссис Парсонс, как приятно видеть такой энтузиазм у низших классов. Едва музыка затихла, возникла короткая пауза. Потом викарий, откашлявшись, выступил вперед.

– Капитан Парсонс, леди и джентльмены, прихожане Литл-Примптона. Хочу воспользоваться предоставленной мне возможностью и сказать несколько слов.

Викарий произнес превосходную речь. Банальные мысли, наглядные наблюдения, понятная мораль. Все фразы заканчивались звонким словом, указывая на его блестящие ораторские способности. Мистера Джексона везде слушали с удовольствием, и короткие резюме не позволяли оценить речи викария по достоинству из-за его склонности к пустословию. Незачем упоминать о том, что, закончив, он предложил еще раз приветствовать героя и слушатели восторженно на это откликнулись.

Джеймс счел празднество безвкусным и нелепым, хотя, занятый мыслями об отце, едва замечал, что происходит. Поначалу полковник Парсонс, погрузившись в глубокую депрессию, не обращал внимания на церемонию, и его взгляд то и дело возвращался к Джеймсу, а тот был в отчаянии от того, что так глубоко огорчил отца. Но возраст и слабость не позволяли полковнику слишком долго сосредотачиваться на чем-то одном. Время – лучший лекарь. Очень скоро старик забыл о жестоких словах сына, начал улыбаться, его лицо вновь выражало гордость и счастье.

Несмотря на это, Джеймс чувствовал, что должен искупить свой грех. Как только викарий замолчал, Джеймс понял, что от него ждут ответа. Он тут же подумал, что ему предоставляется возможность искупить вину перед отцом. Джеймсу претило выступать перед слушателями, но он смирился с этим. Никто, кроме него, не представлял себе, какая мука обращаться к глупым любопытным людям.

– Я очень благодарен вам всем за теплый прием, – начал он.

Голос дрожал от волнения и едва подчинялся ему, кровь прилила к лицу. Джеймсу казалось унизительным говорить все, что накопилось у него на душе. Он боялся сделать признание, волновался, что не сумеет выразить свои мысли. Заметил он и репортера местной газеты, который что-то торопливо записывал.