Герои

Расслабившись в кресле и вздохнув, он пожимает плечами, словно он внезапно устал.

— Хорошо, что ты пришел… — говорит он, и на его лице выплывает все та же знакомая улыбка кинозвезды. — Это заставляет меня вспомнить старые добрые дни во Врик-Центре. Хорошие были дни, не так ли? Тот чемпионат по настольному теннису. Для тебя, Френсис, это был особый день…

Во мне поселяется глубокая печаль, словно зима вдруг пробирает меня до костей.

— Да, вы сделали это возможным. Вы дали мне победить.

— Ты пропустил пункт, Френсис, но ты заслужил ту победу. Игра тогда была важнее, чем счет. Ты играл как чемпион и заслужил свой приз…

Почему все должно было вывернуться именно так?

— …но те дни уже далеко. Война закончилась. Все изменилось. Теперь позади не только война, но и остальные трудности, — говорит он. Подняв руки, он рассматривает их, затем все свое тело. Он растирает свои бедра. — Никаких видимых ран, Френсис. Но я изношен. Поначалу это называли синдромом джунглей, но не думаю, что они действительно знают, что это на самом деле…

«Может, это твои грехи не оставляют тебя в покое?»

— А ты, Френсис. Ты придешь в норму? Все заживет? И будешь выглядеть иначе?

— Да, — у меня нет желания углубляться во все подробности или рассказывать ему о докторе Абремсе, потому что так или иначе со мной ничего уже не произойдет.

Тишина укутывает эту комнату, и он меняет положение своего тела в кресле. Я опускаю руку в карман и касаюсь рукоятки пистолета, чтобы напомнить себе о собственной миссии.

— Как ты смог попасть в армию в столь юные годы? — спрашивает он, фокусируя свои глаза на мне так же, как и когда-то, словно мои слова были важнее всего, что он когда-либо слышал.

Я рассказываю ему о подделанной дате рождения:

— В те дни они брали любого желающего.

— Ты же еще ребенок, — качает он головой, в его глазах сияет восторг. — И стал героем…

Я всегда хотел быть героем таким, как Лэрри ЛаСейл или кто-либо еще, но теперь я фальшивлю. И я устал ото лжи, и мне нужно избавиться от фальши.

Я смотрю мимо него в окно на залитую солнцем улицу:

— Я — не герой.

— Конечно, герой. То, что я слышал о тебе и читал в газетах…

— Знайте, почему я ушел на войну?

— Почему каждый уходит на войну, Френсис?

— Я ушел на войну, чтобы умереть, — говорю я тихо, словно на исповеди у Отца Балтазара. — К тому же я сильно испугался самоубийства. В войне, в бою, как мне показалось, умереть легче, и при этом бы не опозорил имен ни отца, ни матери. Я искал возможность умереть, а вместо этого убивал других, и двое из них были детьми, такими же, как и я…

— Ты спас свой патруль, упал на гранату…

— Когда я упал на ту гранату, то не старался никого спасти. Я увидел шанс в одну секунду покончить со всем, но не повезло. Взрыв разнес мне лицо, но я не умер…

— Почему ты хотел умереть, Френсис? — шепчет его голос.

— А Вы не знаете? — меня ошеломляет его вопрос, а затем я понимаю, что той ночью он меня не видел. — Николь… Николь Ренард.

У него отвисает челюсть, и он вздрагивает, словно от неожиданного удара.

— Той ночью я не ушел, — шепчет теперь мой собственный голос. — Я слышал, что вы делали с ней, а позже я ее видел: те ее глаза и то, что в них было…

Качая головой, он говорит:

— И из-за этого ты хотел умереть?

«И я все еще хочу это сделать».

— То, что вы с ней делали, а я ничего не предпринимал. Я только стоял за стенкой, позволяя этому случиться…

— Ой, Френсис. Ты слишком сложен для самого себя. Ты ничего не предпринял, и все время себя в этом должен винить, хотеть собственной смерти. Ты все равно не смог бы остановить меня, Френсис. Ты был всего лишь ребенком…

— И она тоже, — дрожат мои губы.

Из него исходит длинный вздох.

— И не по этой ли причине ты сюда пришел? Сказать мне это?

Я достаю из кармана пистолет.

— Я пришел за этим.

Я целюсь в него, мой палец на спусковом крючке.

Но моя рука дрожит, а из моих пещер начинает хлыстать водопад соплей, и я внезапно прихожу в себя, осознавая, что собираюсь сделать, и зачем на самом деле сюда пришел.

— В ту ночь вы могли бы поиметь кого угодно, — говорю я. Мой голос звучит уже слишком громко, отдаваясь звоном в моих ушах. — Любую из тех красивых леди. Но почему Николь?

— Сладкая юность, Френсис, пылающая огнем…

«Сладкая юность. Он занимался этим и до того? Сколько еще юных особ он успел поиметь?»

Я в ужасе качаю головой.

— У каждого есть грехи, Френсис. Весь ужас в том, что мы любим наши грехи. Мы любим то, что нас злит. Я люблю сладкую юность.

— Это не любовь, — говорю я.

— Любовь бывает разной, Френсис.

— И вы знали, что мы вас любим? Вы были нашим героем, гораздо раньше, еще до войны. Вы сделали нас лучше чем, мы были…

Он вздыхает, его губы дрожат, и голос у него тоже дрожит, когда он спрашивает:

— Обвинив меня в моих грехах, ты сотрешь и все лучшее?

— Это вы спросите у Николь, — говорю я, ища глазами место, куда должна попасть пуля. До сего момента я еще не придумал, куда буду целиться, в переносицу или в грудь — в сердце. И для меня это становится неважно, есть только желание. Желание отомстить за то, что он сделал с Николь и с другими девчонками — теперь, когда я об этом знаю.