Герои

Один из отряда Горбушки отползал прочь, прокладывая дорожку измятой травы, волоча залитые кровью ноги. Трясучка подошёл и расколол ему голову бойком секиры. Не так чтобы ударил изо всех сил, но и не слегка. В меру. Словно опытный горняк проверяет прочность породы. Кто-то где-то всё ещё орал. Может, лишь в голове Утробы. Может, дыхание сипело в горле. Моргая, он огляделся. Какого чёрта они не ушли? Он потряс головой, будто надеялся вытрясти ответ. Только челюсть хуже заныла.

— Нога шевелится? — Спрашивал Скорри, присев на корточки над Браком, сидевшим прямо на земле прижимая окровавленную ладонь к здоровенной ляжке.

— Айе, шевелится, блядь! Только шевелить охуеть как больно!

Утробу облепил липкий пот, тело чесалось, щипало. Челюсть дёргало там, куда треснул щит, руку тоже простреливало. Лодыжка и расшатанное колено завели своё обычное нытьё, но вроде бы он невредим. По большому счёту. Не ясно только, как он сумел остаться невредимым. Жгучий жар битвы быстро угасал, от ломоты дрожали ноги как у новорождённого телёнка, перед глазами всё плыло. Будто он взял взаймы потраченную им силу и должен с лихвой расплатиться. Он прошёл пару шагов к выгоревшему костру и мёртвой вьючной лошади. Ездовых лошадей нет и духу. Сбежали или погибли. Он плюхнулся на жопу прямо посреди Героев.

— Всё путём? — Над ним склонился Вирран, великий двуручный меч он держал под крестовину одной рукой, всё лезвие было в пятнах и точках. Окровавлено, как ему и полагается. Если Отец Мечей вынут из ножен, ему обязательно полагается вкусить крови. — Ты в норме?

— На первый взгляд. — Пальцы Утробы так туго впились в ремень щита, что он едва не забыл, как их разжимать. Наконец отодрал их, уронил щит в траву. Лицевая сторона щита предъявила пару новых рассечений, в дополнение к сотне старых ран, и новую вмятину в блеклой шишке.

Топорщистый ёжик волос Чудесной залип кровью.

— Чего там? — Она протирала глаза тыльной стороной ладони. — Меня порезали?

— Поцарапали, — промолвил Скорри, ведя большими пальцами по её голове.

Дрофд рядом с ней качался взад-вперёд на коленях, крепко вцепившись в руку. Кровь прочертила полосы на его пальцах.

Солнце вспыхнуло прямо в глаза Утробе, и он заморгал. Расслышал, как вслед Горбушке и его бойцам, из-за камней раскатисто вопит Йон.

— Идите сюда, уёбища! Возвращайтесь, ссыкливые гниды! — От криков ничто не поменялось. Каждый человек — трус. Трус и герой — смотря, как сложатся обстоятельства. Они не возвращались. Оставили вроде бы восемь погибших. И не возвращались. Утроба молился старым мёртвым богам этого места, чтобы они не возвращались.

Скорри напевал, мягко и низко, и грустно, достав из мешочка иглу и нить, и приступая к зашивке. После битвы не жди весёлых песен. Лихие напевы звучат до того, и, как правило, расходятся с правдой.

Утроба поймал себя на мысли, что они неплохо отделались. Весьма неплохо. Всего один погибший. Потом он посмотрел на беспомощное, вялое лицо Атрока, совсем съехавшие глаза, совсем разодранную секирой Рыжеворона и пропитавшуюся влажной краснотой кишок куртку — и его замутило от самой мысли. Он знал, это останется с ним, наряду со всем прочим. Всем нам влачить собственный груз.

Он лёг на траву и смотрел, как движутся переменчивые облака. Вот одно воспоминание, теперь другое. Хороший командир не должен переживать о сделанном выборе, говорил ему Тридуба, и хорошему командиру нельзя избежать этих переживаний.

Он принял правильное решение. Может быть. А может, правильного решения не было вовсе.

День первый

Благоразумная армия разбежится.

Монтескье

Тишина