Иолай и так успел заметить, что Лукавый шепчет, не глядя в его сторону — и не потому, что скрытничает, а потому, что и сам не видит.
Шлем Владыки, о котором поют рапсоды.
Ведь даже само имя «Аид» испокон веку означает — «невидимый».
…В пяти шагах от Иолая лежал мертвый человек.
Нет, не человек.
Или все-таки?
Необычайно крупный подросток — десять лет? двенадцать? пятнадцать?! — похожий одновременно на уродливого бога и прекрасного зверя, на чье лицо нельзя было смотреть без содрогания; так иногда при встрече с неведомым не знаешь: молиться ему или бежать от него.
Рядом с израненным телом подростка — все-таки, если не вглядываться пристально, он больше походил на дитя человеческое — валялись разбросанные стрелы со светло-сизым оперением и лук.
Лук из дерева и рога.
— Эврит? — одними губами выдохнул Иолай, понимая, что и этот труп — уже не Эврит Ойхаллийский, а просто падаль.
Лукавый кивнул.
Иолай нагнулся, запрокинул покойному голову и долго смотрел на перерезанное горло.
Потом пнул сандалией коченеющую руку с зажатым в кулаке ножом.
— Если это был Эврит, то он успел убить себя сам, — Иолай чувствовал, что сейчас сорвется на крик. — Мертвецы не режут себе горло. Ты видел его тень, Лукавый?!
— Да? — удивленно спросил Гермий непонятно о чем.
И Иолай понял, что юноша-бог чудом удерживается, чтобы не упасть.
Он подошел к шатающемуся Гермию, полуобнял его — Лукавый со вздохом благодарности оперся о подставленное плечо — и обвел взглядом Флегры.
Выжженную равнину, где над телами уродливых детей стояла Семья.
Зевс-Бротолойгос, по-воровски проникший в спальню Алкмены и потом лишь раз позволивший себе встретиться с Амфитрионом лицом к лицу — когда лавагет умирал под Орхоменом; Посейдон-Энносигей, стоявший в фиванском переулке над поднимающимся с колен мужем любовницы Громовержца; Гера-Аргея, пославшая ядовитых змей, лишь чудом не доползших до двух восьмимесячных младенцев; Арей-Эниалий, чью дорогу заступил некогда смертный внук Персея, сбив бога в кровавую грязь; Аполлон-Эглет, скорый на расправу лучник, схватившийся с разъяренным Гераклом в Дельфах; чумазый молотобоец Гефест, веселый пьяница Дионис, девственная охотница Артемида…
И мудрая Афина, которая лишь сегодня станет Палладой[73], — вот она нагнулась над мертвым Гигантом, над ребенком по имени Паллант, и кривым лезвием стала деловито снимать с покойного кожу, чтобы позже обтянуть ею свой щит.
Боги стояли над Гигантами; выжившие жертвы — над покойными жрецами.
Измученные взрослые в разорванных одеждах — над поверженными детьми.
И все, живые и мертвые, были равно смертны.
А чуть поодаль Алкид рвал хитон на полосы и перетягивал Ификлу простреленное бедро.
Закончив, он помог брату подняться — и близнецы, не оборачиваясь, двинулись к болезненно пульсирующему Дромосу.
Геракл покидал Флегры.
— Они убили детей, которые чуть не убили нас, — пробормотал вслед кто-то из Семьи.
Спиной отступая к Дромосу, через который пришел, Иолай видел лица богов, смотревших на уходящего Геракла.
Лица спасенных, которые никогда не простят спасителя.
— Герой должен быть один… — шепнуло эхо над Флегрейскими полями.
Но Иолай этого уже не слышал.
А даже если бы и слышал — тогда еще он не понял бы нового, тайного смысла, вложенного в знакомые слова.
13