Герои на все времена

Кастусь потер небритый подбородок и подошел к столу, на котором стоял гроб с покойником. Хведар Балыка умер третьего дня. Сгорел от непонятной лихоманки, как уже пятеро до него. И всего-то за полгода! Кастусь честно пытался лечить их. Ездил за советом в Вильню, к тамошним докторам, но те лишь разводили руками — в столице Великого княжества незнакомая болезнь тоже собирала пусть не богатую, но все же значительную жатву. Впрочем, как и в Менске,[36] в Полоцке, в Варшаве, в Кракове и других городах, селах и весях Речи Посполитой.

Лекарь тряхнул головой и поднес к носу Хведара маленькое зеркальце. Ждал долго — за это время успел трижды прочитать «Отче наш». Не торопясь прочитать, нарочито медленно. Зеркальце осталось незапотевшим.

Кастусь вздохнул и прикоснулся ко лбу мертвеца. Лоб был холодный. Как и полагается трупу.

— Ну пожалуйста, Господи, пожалуйста… — шептал эскулап, засовывая руку под спину трупа.

Парень замер на мгновение — и застонал. Под трупом было тепло. Не так, как под спиной живого человека, но все же — тепло. Хведар Балыка, переставший дышать три дня назад, уже посиневший лицом, продолжал греть. Сомнений нет — упырь.

Рагойша достал из печи раскаленную кочергу. Сегодня он решил попробовать новый способ — вдруг подействует, и человек проснется. Вылечится.

Кастусь взял руку Хведара — тяжелую, плохо гнущуюся, но вовсе не окоченевшую — и отвел ее в сторону. Закатал рукав нательной рубахи, оголяя руку выше локтя. Перекрестился и приложил кочергу к телу. Зашипело, пахнуло паленой плотью.

Но лицо Хведара не дрогнуло.

Доктор кинул кочергу на железный лист у печки и схватил зеркальце. Поднес его к ноздрям Балыки и замер в ожидании. Ждал долго — успел трижды прочитать «Отче наш». Не торопясь, нарочито медленно. Зеркальце осталось незапотевшим.

Лечение не помогло.

Кастусь выругался и швырнул зеркальце на пол. Оно разлетелось сотней осколков, но лекарь не обратил на это внимания. Он прошел к полкам, взял бутыль с водкой и сделал несколько больших глотков.

Сел на табурет. Сидел долго, глядя рассеянно перед собой, ломая пальцы.

Затем встал, вернулся к телу и распахнул ворот рубахи на нем. Взял со стола молоток и длинный гвоздь, приставил его к груди Хведара — прямо над сердцем. Сжимая молоток, перекрестился. Ударил.

Гвоздь возился в тело наполовину. Из раны побежала белая, как молоко, жидкость. Лицо Хведара не изменилось. Крови не было.

Кастусь ударил еще раз, и гвоздь полностью вошел в тело. Дело сделано.

Рагойша промокнул выступившую жидкость рушником и кинул его в печь. Там зашипело, комнату наполнил тяжелый, неприятный запах. Кастусь поморщился, сплюнул и запахнул рубаху трупа. Родные Хведара уже не будут его переодевать, а значит, не заметят гвоздя и ожога.

И упырь не станет приходить к ним по ночам. А значит, они смогут спать спокойно. Как спит сейчас Алеся Бочка, вдова Адама Бочки, который больше не навещает ее, не соблазняет, чтобы напитаться ее силой.

Кастусь прочитал над трупом заупокойную молитву, натянул кожух и шапку и вышел из хаты.

Он спешил в церковь.

Священник открыл сразу, едва Рагойша постучал. Наверное, ждал.

— Ну? — спросил Тарашкевич, едва доктор вошел в сени.

— Я забил ему гвоздь, — ответил Кастусь.

— Господи Боже, когда же это закончится? — простонал священник, привалившись к стене.

Постояв немного, он с трудом оторвался и, по-стариковски шаркая, пошел в хату. Лекарь последовал за ним. За прошедшие полгода отец Ян, и без того не молодой, сильно постарел. Каждый день он проводил в молитвах, обходил местечко с крестным ходом, ездил в епархию, чтобы молиться вместе с другими священниками.

Делал, что мог.

Войдя в комнату, Тарашкевич с трудом опустился на лавку, привалился спиной к стене.

Некоторое время священник и доктор молчали. Потом Рагойша нарушил тишину:

— Батюшка?…

— Да, сын мой.

— А правильно ли мы поступаем, отче? — быстро заговорил Кастусь. — Ведь они, упыри, суть больные люди. И я не убивать их должен, а лечить! А я грешник, батюшка, я убийца! Я… я… Мне людям в глаза стыдно смотреть — детям их, вдовам, матерям. Они же не простят мне никогда, если узнают!

Лекарь замолчал. Судя по тому, как заблестели его глаза в свете лучины, сдерживая слезы.

— Да, сын мой, — немного помолчав, ответил Тарашкевич глухим, полным боли голосом, — ты убиваешь их. А я благословляю тебя на это. И люди нам этого не простят. Ибо велик грех наш. Мы с тобой грешим, убивая людей. И то, что мы делаем это для спасения других — многих! — не оправдывает нас. Грех остается.

Кастусь дернулся, но сдержал рыдания — только две слезы покатились по щекам, отливая в свете лучины красным.

Тарашкевич тяжело вздохнул и продолжил:

— Я каждый день, каждую молитву прошу Господа, чтобы он сжалился над нами и защитил от мора. И когда-нибудь Господь услышит нас. А пока, раз мы не можем остановить болезнь, мы должны стоять на пути упырей и защитить людей от них. Убивая этих несчастных.

Кастусь спрятал лицо в ладонях. Священник продолжал говорить. Его голос скрипел, словно сухое, поломанное бурей дерево.