Герои остаются в сердце (СИ)

Все мое золото умещаются в крохотной красной коробочке. Я вынимаю оттуда серьги, которые мне в прошлом году подарили мои выпускники. В сережках камешки, похожие на бриллианты. Это память о Игоре, Насте, Лене, Оле, Юле и обеих Сашах. Простите меня, ребята!

В ломбарде под рыже-белой вывеской смуглая женщина-эксперт придирчиво изучает через лупу мою награду, а я от нечего делать разглядываю сверкающую витрину. На ней столько золота и драгоценностей, что у меня с непривычки рябит в глазах и начинает казаться, что там разложены на продажу Орден Мужества, Золотая звезда Героя Российской Федерации, Золотая звезда Героя Советского Союза и другие награды. Напротив каждого ордена и медали – описание подвига, который совершил ее бывший владелец. Интересно, вздрагиваю я, а нашлись бы желающие приобрести эти изделия из драгметаллов?

– Мы не берем изделия с фианитами, – женщина-эксперт возвращает мне серьгу. На ее лице фифти-фифти равнодушия и презрения. – Если вы все-таки решите сдать эти серьги  на комиссию, то  вам придется  их отполировать.

Я защелкиваю замочек на ухе и выхожу вон. Теперь ни за что не сдам сюда свои сережки. Пусть моя награда оплачены не кровью, а всего лишь нервными клетками.  Награды не продаются, а успех не заложишь. Пуанты подождут.

Вечером приходит старшая дочь, съедает остатки супа и оставляет мне тысячу рублей. Я с благодарностью целую ее: завтра куплю мяса!

– Мне жаль, что ты не справляешься, – говорит старшая на прощание. –  Только слабые люди просят о помощи.

Мне нечего ей возразить.

На следующий день встречаюсь в деканате со своей коллегой Зоей Сергеевной. Летом я писала ей про Клёнова, и она, конечно, об этом забыла.  Коллега делится со мной своими успехами: она составила рабочую тетрадь для предмета «ОРКСЭ», который преподают в четвертом классе. Я скептически замечаю, что скоро портфели четвероклассников будут на триста грамм тяжелее, а кошельки их родителей – на двести пятьдесят рублей тоньше.

Лицо милейшей Зои Сергеевны выражает недоумение:

– Неужели?

Я даю ей подержать свою сумку и говорю, что портфель моей дочери весит примерно столько же.

Зоя Сергеевна не верит. Про современных четвероклассников она знает лишь по рассказам учителей.

– А знаете, я про вашего Клёнова написала,– сообщает она с гордостью. – Написала, что он – нравственный идеал. Другим идеалом я выбрала Чулпан Хаматову.

Я застываю с открытым ртом и начинаю импровизировать что-то вроде "идеял-одеял".

Коллега оборачивается:

– Вы что-то сказали?

Я пожимаю плечами, как двоечница.  Что тут скажешь? По-моему, нравственный идеал в эпоху политкорректности – это какой-то нонсенс. Лажа, по-простому говоря. Что-то я сама уже запуталась в идеалах, как в трех соснах. А может, я просто завидую коллеге, которая выпустила учебник.

Вечером отсылаю в Австралию ссылку на фильм. К моему удивлению, Саша отвечает. Оказывается, он был в отпуске, катался на верблюдах по пустыне, отдыхал от Интернета и финансового анализа. Фильм ему не нравится: «У вас получился советский агитпроп в его худших традициях», – пишет он.

Ну да, хорошо ему из Австралии судить!  Если бы он был за соседней партой, я бы, точно, шмякнула его «Физикой» по башке.  Лучшие традиции пропаганды и агитации – это фильмы Лени Рифеншталь с ее прославлением эстетики нацизма. Что же до худших традиций, то за ними и ходить далеко не надо – достаточно включить любой и федеральных каналов, где пышным цветом цветет федеральный пиар. Но Саша в Австралии не смотрит Первый канал: он до сих пор вспоминает советскую программу "Время".

В субботу читаю лекцию по теории коммуникации в другом корпусе. Здесь, наоборот,  духота. Студенты второго курса заочного отделения зевают и слушают вполуха. Некоторые строчат СМС-ки  или пролистывают страницы социальных сетей на своих смартфонах. Кто-то просит диктовать помедленнее, а то уже разучились писать.

Рассказываю, что экраны появились в тридцатых годах  для того, чтобы следить за полетом вражеских самолетов, что сегодня поисковые системы заменяют нам учителей, а гаджеты – собственную память. Чтобы доказать, что это действительно так, спрашиваю:

– А когда была Куликовская битва?

Восемнадцать человек пожимают плечами:

– Наверное, в пятнадцатом веке.

– Нет, раньше, в двенадцатом.

Снова допытываюсь:

– А печатный станок изобрели раньше или позже?

Молодежь окончательно сбита с толку, но я продолжаю допытываться:

– А когда на Руси появились типографии?

– Может, в шестнадцатом веке? Или в семнадцатом?

Это проходят в четвертом классе. Спустя почти десять лет ни один из восемнадцати человек ничего не помнит. Вся их память – в маленьких коробочках, которые с помощью электромагнитных волн связаны с серверами, где ныне покоятся и Иоганн Гутенберг,  и Иван Федоров, и Пересвет и Челубеем.

На перемене все бегут курить во дворик, а в аудитории остается один миловидный юноша. Он спрашивает меня:

– А что бы вы сделали, Ольга Викторовна, если бы все было в ваших руках?