Герои Таганрога

Резкие залпы зенитных орудий, от которых задребезжали стекла в оконных рамах, прервали спор. Над городом, словно напоминая о предстоящем возмездии, вновь появились советские самолеты. От взрывов бомб содрогались стены. В комнате наступила тишина.

— Интересно, чем же мы будем есть? — растерянно глядя на стол, произнесла хозяйка.

VII

В небольшом белом домике в Котельном переулке собрались братья Афоновы. Их тоже было четверо, и старшего тоже звали Дмитрий. Только он один и отсутствовал в этот новогодний вечер — сражался на фронте в рядах Красной Армии. За столом, рядом с отцом — старым потомственным рабочим металлургического завода имени Андреева — сидели Александр, Константин и Андрей. Последний был самым младшим в семье.

Мать — невысокая, худенькая женщина — уже закончила кухонную возню и, поставив рядом с селедкой большой чугунок вареного бурака, присела к столу.

— Ешьте. Больше ни на что не заработали, забастовщики неугомонные, — сказала она, несмело поглядывая на мужа.

Семен Терентьевич не спеша достал из кармана старый кожаный футляр, вытащил из него очки, перевязанные у переносья суровой ниткой, и, надев их, протянул руку к бутылке. Молча наполнил самогоном небольшие лафитники, поставил бутылку на прежнее место и торжественно произнес:

— Чтобы в новом году наш Дмитрий вернулся с победой!

Одним большим глотком он опростал лафитник, закусил ломтиком лука, спросил:

— А ты, мать, почему не пьешь?

— А я сроду-то не терплю эту гадость. А теперь, при немцах, и подавно не буду.

— А я думал, с забастовщиками не хочешь, — его глаза весело заблестели, улыбка разгладила морщинки на лбу. — Только пойми, мать. Не хочу я для фашистов железо катать. Они из него ружье сделают, а из того ружья в твоего же сына стрелять почнут. Мою же власть расстреливать будут. Понимаешь? Вот и подумай, работа это или сплошное что ни на есть предательство?

— А жрать что будете? — сердито вскинулась на него жена. — Все нажитое, почитай, наполовину на базар снесли...

Семен Терентьевич спокойно достал из чугунка бурак, положил на тарелку и, кивнув на одного из сыновей, ответил:

— Вон Александр зажигалки мастерить начал. Ходовой товар. Глядишь, и мы с Костей чего-нибудь придумаем, — он посмотрел на свои руки. — Они у меня работы не боятся, было бы на кого робить.

В каждом жесте, в каждом движении этого пятидесятилетнего человека чувствовались спокойствие и необоримая уверенность в своих силах. Казалось, ничто не в состоянии вывести его из себя. И хотя посеребренные виски, глубокие морщины у глаз говорили о нелегко прожитой жизни, он, казалось, не унывал. Сыновья же, напротив, хмуро поглядывали на отца.

— Чего, Константин, пригорюнился? — спросил Семен Терентьевич.

— А чему, батя, радоваться? Витасику и годика нет, — вспомнил он сына. — Ему молока надо. А где его взять, молока-то? Валя совсем измучилась.

И без того удлиненное лицо Константина вытянулось еще больше, резко обозначились скулы, глаза у него были грустными.

В этом году ему исполнилось двадцать. Женился он рано. И теперь не только семья — война взвалилась на его неокрепшие плечи. Будто недавно еще гонял голубей, и никаких забот, кроме учебы. После школы устроился на завод, гордился рабочим званием. А тут — на тебе... Немцы. И завод стал не в радость. По примеру отца не пошел наниматься к фашистам. Только что теперь делать, как жить, как кормить семью?

Где-то в глубине души он понимал, что не должен сидеть без дела. В Красную Армию его не взяли, потому что броня была — работал на оборонном заводе. «Старший брат бьет немцев на фронте, а мы попробуем здесь», — частенько прикидывал он. И хоть спрятал комсомольский билет в надежное место, помнил о нем всегда.

— Может, пойти на завод работать? — сказал Константин. — Там незаметно и навредить можно. А все же пайком оделят.

И мать, и братья глянули на Константина с надеждой. Только отец поморщился. Он молча разлил по лафитникам остаток самогона, потом строго спросил:

— Перед братом-то как оправдаешься? Иль не веришь, что он вернется?

— Делами своими оправдаемся. Ретивых не так уж и много. Если людей подобрать...

Он не договорил. В дверь постучали.

— Кто там? Входи! — крикнул Семен Терентьевич.

В комнату вошел человек, до глаз обмотанный серым шарфом.

Афоновы насторожились.

— А-а! Все семейство в сборе. Привет от родственников, — проговорил вошедший, разматывая шарф. Он неторопливо стряхнул с шапки снег. — Ишь, как метет!

— Василий! Никак ты? — удивился Семен Терентьевич, признав племянника.

— А кто же? Я, дядя Семен, я. Собственной персоной.

Они обнялись.

— Проходи, проходи к столу. Андрейка, тащи табуретку с кухни!

Сняв пальто, Василий подошел к столу и, потирая покрасневшие от мороза руки, сел на стул. И лицом, и невысокой коренастой фигурой, и неторопливыми жестами он походил на Семена Терентьевича. Он походил на него больше, чем родные сыновья. И хотя было ему всего тридцать два года, выглядел он старше: морщинки, лучами расходившиеся от глаз, и небритые, покрытые светлой щетиной щеки старили его.