Героиня второго плана

Ей показалось, что Арсений мертвый. Глаза у него были закрыты так, будто кто-то провел рукой по его лицу ото лба ко рту; только медных пятаков не хватало. Господи, что за чушь лезет в голову!

Майя подошла к кровати, коснулась его руки, лежащей поверх одеяла. Рука была холодна, как лед.

Кровать была высокая, от этого лицо Арсения было совсем близко. Она дотронулась и до лица – до щеки, до лба. На лбу, тоже холодном, выступила испарина. И губы, которых она, наклонившись, коснулась губами, показались ей ледяными. Это ее успокоило.

– Он всегда такой, – не оборачиваясь, сказала Майя. – Ледяной. Такая особенность.

– Может быть, – ответил у нее за спиной Чердынцев.

Он придвинул к кровати круглую металлическую табуретку, на которую Майя села, но не ушел, а стоял рядом, пока она притрагивалась губами то ко лбу Арсения, то к его губам, то к ладоням.

– Не беспокойтесь, Константин Николаевич, – все так же не оборачиваясь, сказала она. – Со мной все в порядке. Мне неловко, что я вас отвлекаю.

Он не ответил, а Арсений неожиданно проговорил:

– Майя, наклонись, пожалуйста.

Она еле расслышала это. Не расслышала, а почувствовала больше.

Она наклонилась, положила голову ему на грудь. То есть не положила, конечно, это было бы для него тяжело, просто коснулась его груди щекой и виском. Он приподнял руку и сказал:

– Я о них думал.

– О ком? – спросила Майя.

Теперь его слова входили прямо ей в висок, она слышала их совсем ясно, хотя говорил он все так же тихо.

– О них. – Его пальцы коснулись Майиной головы и вздрогнули. Ее волосы сразу обвились вокруг них. – Провода под током. Не помню, где слышал. Так и есть.

– Что у тебя болит? – спросила Майя. – Мне кажется, всё.

Это она неправильно сказала, что ей кажется – она чувствовала боль, из которой состояло все его тело, отчетливее, чем биение собственного пульса.

– Ничего не болит, – ответил он. – Просто глупое состояние. Не могу глаза открыть. Обидно.

– Что обидно?

– Ты здесь, а я тебя не вижу.

Так они могли бы разговаривать долго. Вернее, бесконечно. Но Чердынцев положил руку Майе на плечо, легонько сжал пальцы и сказал:

– Я должен вас проводить. Если хотите, придете еще.

– Когда? – спросила она, вставая.

– Через час. Или вы уйдете?

– Не уйду.

Это Майя проговорила, уже отходя от кровати. Непонятно, почему она так легко подчинилась Чердынцеву. Только что ей казалось, она не уйдет отсюда ни на минуту. Но, видимо, он умел приказывать.

– Через час, – повторил Константин Николаевич, выводя Майю за двери реанимации. И добавил: – Он сильно переломался, потому мы его в реанимации пока и оставили. Чтобы тромбов не допустить, это может быть при множественных переломах. А больше ничего.

Как будто того, что он назвал, мало! Но каким-то секретом тона Чердынцев владел безусловно: при звуках его голоса, независимо от слов, спазмы отпустили Майино горло.

– А он… не ослеп? – спросила Майя.

– Нет. Это лекарства, я же вас предупредил.

– Спасибо.

– Не за что. Пойдете куда-нибудь?

– Куда? – не поняла Майя.

– Ну, может, в кафе пока посидите.

Ей показалась дикой такая мысль. Есть, пить кофе, смотреть на людей… Господи, да как выдержать этот час, как не сойти с ума в своей от Арсения отдельности!

– Спасибо, Константин Николаевич, – сказала Майя. – Если можно, я здесь где-нибудь посижу, поблизости. А вы мне скажете, когда можно будет… к нему снова.

Чердынцев кивнул. Он прошел вместе с Майей по коридору, повернул направо, налево и остановился рядом с банкеткой, стоящей у окна.

– Я приду сюда за вами через час, – сказал он. – Или пришлю кого-нибудь.

Глава 11

Чердынцев ушел. Майя села на банкетку. Напряжение не отпускало ее. Но смятения, которое недавно захлестывало как океан, больше не было.

«Почему океан? – подумала она. – Скорее, с Байкалом должна была сравнивать».

Но тут же поняла, что сравнивать смятение или ужас с Байкалом, конечно, не могла бы: Байкал не связывался в ее сознании с такими словами.

Час!.. А вдруг даже больше? Она встала, прошла по коридору до окна. Проспект Мира гудел внизу, весь он состоял из сплошного потока машин, было что-то зловещее в их абсолютной одинаковости.

Майя достала блокнот, карандаш. Они всегда лежали у нее в сумке сверху, один из таких блокнотов даже вытащили у нее однажды в метро. Наверное, на ощупь приняли за бумажник.

Положив блокнот на подоконник, она стала рисовать машины. Они сразу перестали быть одинаковыми – поток превратился во множество необычных линий, форм, объемов. Майя сама не заметила, как это произошло.

Учитель по рисунку в Школе свободных мастерских говорил ей когда-то:

– Отпускай свою рациональность – иди только за рукой. Тогда получится то, что нужно.

– Орнамент тогда получится, – возражала Майя.

– Об этом не беспокойся. Ты ведь все равно расставишь акценты. Мы же манипулируем сознанием – расставляем акценты и таким образом говорим людям, что считаем главным.

Ничего главного не было для нее в потоке машин внизу, в каплях, которые подтаяли, а потом подмерзли на оконном стекле, в темных ветках деревьев, сливающихся с асфальтом – во всем видимом мире.