Геррон

Помню, мы сидели тогда у нас в гостиной. Леэт — он всегда преувеличивал — принес с собой целых три бутылки можжевеловой водки. Одну выдержанную, другую молодую, а третью специальную, „какую можно раздобыть только по знакомству“.

— Ты должен вслепую определить, где какая, — сказал он, — поскольку ты уже практически голландец.

Я же не заметил никакой разницы, а только ужасно напился.

Начало хорошее. Я и впрямь думал, что обрел в Голландии новую родину. Место, где меня ценят. Где я снова смогу обрести покой после всех переездов. Откуда Германия казалась тогда очень далекой. Как если бы она была на Луне. Или как будто я прилунился далеко от Германии, и всех этих гитлеров, геббельсов и фон нойсеров наблюдал в телескоп. Жителей Земли с их играми, которые меня больше не касались.

„Ошибка“, — ежик говорит.

Иногда мировая история делает паузу. Набирает воздух для следующей подлости. Меняет бобины на проекторе. Я при этом всегда глупею и думаю, что это хеппи-энд. Так уж я устроен. Сколько бы раз я ни падал мордой в грязь, все равно верю, что жизнь наладится. Что можно что-то изменить. Это идиотизм, но я не хочу меняться. Иначе бы я не выдержал.

У нас была квартира в Схевенингене. На Босшестраат. Оттуда можно было ездить на студию, не подвергая себя мукам движения через центр города. Я был там всего лишь второй или третий день, когда на прогулке мне встретился человек, которого я предполагал встретить где угодно, только не здесь: Рудольф Нельсон! Его тоже прибило к Голландии. В Амстердаме он ставил на сцене одно ревю за другим, а в жаркие месяцы приноравливался к отдыхающим и гастролировал со своей труппой в курзале Схевенингена. Конечно же, вечером мы с Ольгой сидели на представлении. Он тут же вызвал меня на сцену. Чтобы я — а как же! — спел песню о Мэкки-Ноже. Зрители ликовали.

Если подумать, оглядываясь назад, это была какая-то извращенная ситуация. Большинство курортников, смеющихся над остротами Нельсона и прихлопывающих в такт его песням, приехали из Германии. Не беженцами, иначе они вряд ли могли бы позволить себе комнату на курорте. Где кельнер смотрит на тебя косо, если ты не заказываешь шампанское. Те же самые лоснящиеся морды, что и в Берлине, резервировали для себя передние столики. В инфляцию они спекулировали продовольствием, теперь делали гешефт с нацистами. Держали нос по ветру, а откуда ветер дует, им было плевать. Лишь бы флажки трепетали.

А развлекали их жидки, которых выгнали из Германии. Днем они строили со своими детьми замки из песка, а по вечерам доставали из чемодана фрак и заставляли кукол дергаться на ниточках. Могу себе представить, что они нашептывали друг другу — нет, такие люди не шепчутся, они всегда говорят вслух, — что они орали друг другу, когда я вдруг возник на сцене:

— Гляди-ка, Геррон! Кажись, ему неплохо тут, в Голландии, брюхо-то наел еще толще!

Труппа Нельсона была не единственной. Как-то вечером, когда они выступали в Курзале, всего в нескольких трамвайных остановках отсюда — в Гааге — гастролировал Вилли Розен со своим „Театром знаменитостей“. Тоже труппа беженцев из Германии. Потом мы все встретились у меня на кухне и допили можжевеловую водку Леэта. Все казалось таким же, как в Берлине. Нельсон, Розен, Макс Эрлих и мои старые приятели — Вальбург и Зиги Арно. И так далее.

Несколько лет спустя мы все опять встретились. В Вестерборке. Где нам снова аплодировали немецкие зрители. Отдыхающие в униформе, которые прибыли в Голландию не с теннисными ракетками, а с пикирующими бомбардировщиками. А еврейские шуты опять всем составом стояли на сцене. Не хватало только двоих: Зиги удалось попасть в Америку, а Нельсон в какой-то момент бесследно исчез. Надеюсь, он жив.

В Схевенингене нам было хорошо. То был, конечно, не Берлин — да и сам Берлин сегодня уже не тот, — зато не было нацистов. Почти. Несколько приверженцев национал-социалистического движения считались тогда безобидными придурками. Курзал вывешивал флаги со свастиками лишь для того, чтобы немецкие отдыхающие могли чувствовать себя как дома. Все отельеры — что швейцарцы: настолько нейтральны, что деньги принимают от всех.

Это было терпимо. Более чем. В сравнении с тем, что стало потом, это был рай.

До того дня, когда исчез папа. Просто исчез.

Маму опять мучили боли в желудке, и Ольга сопровождала ее в аптеку. Они не торопились. Зашли выпить кофе. Дни стояли длинные, и не следовало комкать те немногие дела, которые предстояло сделать. Когда они вернулись, на столе лежал конверт. „Моей семье“. В конверте — аккуратно сложенный листок. По-деловому — с обозначением места и датой. Папиным аккуратным почерком. Одно-единственное предложение.

„Я больше не могу“.

Без подписи. Весь остальной лист пустой.