Геррон

Папа был уже какое-то время не в себе. Так и не прижился в Голландии. Причина была не в голландцах, которые отнеслись к нам действительно гостеприимно. А в том, что ему тут нечего было делать. Он не привык к безделью. Когда он по старой привычке слишком рано вставал, когда он тщательно подправлял свои усы щеточкой и одевался — корректно, как всегда, — когда выпивал чашку кофе — он не завтракал, он и в Берлине этого никогда не делал, зачем же здесь менять привычки? — после этого он знал, чем заняться. Ему не хватало знакомой рутины, дороги в фирму, разборки почты, встреч со швейниками за общим столом в определенный день в определенном месте, где заключались сделки и жаловались на трудные времена. Папа, который всегда причислял себя к революционерам, любителям перемен, не смог привыкнуть к новым жизненным обстоятельствам. Он не имел таланта к изгнанию, творожья башка.

С мамой было иначе. Мобильнее она не была, как раз наоборот. Но у нее были вневременные внешние правила, которые ей преподали в Бад-Дюркхайме. Она могла их держаться. До тех пор пока господа встают, когда она входит в комнату; до тех пор пока никто не поднесет ко рту вилку, не отложив нож, — до тех пор ее мир в порядке.

Годы спустя, когда в Схувбурге она ждала депортации, когда мы в последний раз сидели рядом и хлебали пустой суп, она сделала мне замечание: „Курт, не клади локти на стол!“ При том что там был даже не стол, а спинка ближайшего откидного стула.

Моя сверхкорректная мать не хотела, чтобы мы заявляли об исчезновении папы в полицию. Это могло произвести дурное впечатление.

— И ему бы это не понравилось, — сказала она.

Она хорошо его знала. Когда я в детстве заблудился, когда чужая женщина, принцесса-нуга, привела меня домой, он рассердился не потому, что я сбежал, а потому, что ему надо было теперь звонить в полицию и сообщать, что я снова нашелся и тревога отменяется. Он не любил выглядеть смешным.

В полицию я все-таки сходил. Полицейский был со мною очень вежлив. Он все время кивал головой, как делают в случае, когда тебе рассказывают что-то хорошо известное. Как будто каждый день к нему приходят по полдюжины сыновей и сообщают об исчезновении отцов.

— Старики делают такие вещи, — сказал он.

Я никогда не считал папу стариком. Хотя ему тогда подходило к семидесяти.

— В большинстве случаев они находятся сами, — сказал вежливый полицейский. — Мы, конечно, примем меры. Ведь мы знаем течения.

Я сперва подумал, что неверно понял слово, по-голландски я тогда еще говорил плоховато. Но он действительно имел в виду течения. Stromingen.

— Утопленников всегда прибивает к одному и тому же месту, — дружелюбно объяснил он.

И все продолжал кивать.

Я рассмеялся, хотя мне на самом деле было тревожно. Папа в качестве утопленника — этого я просто не мог себе представить. За все время, что мы уже пробыли в Схевенингене, он ни разу даже ступню не окунул в море.

— Соленая вода вредна для кожи, — говорил он.

Где-то он об этом читал, и переубедить его было невозможно.

Нет, в воду он бы точно не полез.

Он делал лишь прогулки по пляжу. В то время, когда прогуливались и курортники, чтобы на морском воздухе нагулять аппетит к обеду. Казалось, его утешало, что есть и другие праздношатающиеся, не он один. В особенно хорошую погоду он брал напрокат плетеное кресло с тентом и разыгрывал из себя отдыхающего. В соломенной шляпе. Роль, которая — видимо, так он решил для себя — более приличествует берлинскому швейнику, чем роль беженца.

И вот он исчез. „Я больше не могу“, — написал он.

Ольга, практичная, как всегда, не хотела полагаться на полицию.

— Надо поспрашивать, — сказала она. — Может, сможем разузнать, кто видел его последним.

После чего мама потеряла самообладание и начала плакать. От страха ей послышалось: „… кто последний видел его живым“.

Мы еще прикидывали, что лучше всего предпринять, как в дверь позвонили. Грузный мужчина, которому дыхание дается тяжело. Три лестничных пролета до нашей квартиры довели его до одышки. День был не жаркий, но он вспотел, будто всю дорогу бежал.

— Если можно, дайте мне стакан воды, — вот все, что он выдавил из себя.

Мама настаивала, чтобы мы сели в гостиной, которой у нас не было. Она каждый день прилагала усилия к тому, чтобы кровать в их спальне превратить обратно в софу. Гостиная должна быть.

Человеку, которому было около шестидесяти или даже чуть больше, потребовалось время, чтобы успокоить дыхание. Всякий раз, вытирая лоб, а делал он это часто, он доставал платок из другого кармана. Казалось, у него с собой целый набор платков.

Когда к нему вернулась способность говорить, он представился. Тиггес. Вольф-Дитрих Тиггес из Гревенброха. В настоящее время курортник. Извинился, что так внезапно нагрянул к нам, мол, это не в его привычках, но когда что-то беспокоит, выбора не остается: надо — значит, надо. У него была рейнская пространная манера речи, от которой возникает ощущение, будто человек собрался рассказать историю всей своей жизни.