Геррон

При этом, разумеется, никто не писал: „Я испортил три моих последних фильма и потому не люблю людей, которые что-то смыслят в профессии“. А это было бы честно. Аргументировали священными ценностями отечества. Ругали эмигрантов под мелодию национального гимна. Лицемерно делали круг почета и сочувствия бедным беженцам, изгнанным с родины, „с одной стороны“, а потом „как нам ни жаль их“ — перед тем, как со смаком приступить к большому С ДРУГОЙ СТОРОНЫ. Тяжелые времена. Экономические проблемы. Отечественная культура. Что они думали на самом деле, написано у Бюхнера. „Смерть Дантона“. Лорре в роли Сен-Жюста произносил это с добродушной улыбкой детоубийцы. „Вы должны уйти любой ценой, даже если нам придется задушить вас своими руками“.

Именно это они потом и сделали.

„Ты несправедлив, — сказала бы Ольга. — В целом голландцы относились к нам все-таки по-хорошему“.

Разумеется, я несправедлив. Откуда взяться справедливости, когда ты заточен в Терезине. Никто больше не может требовать от меня никакой справедливости.

Эль-Си-Би потом еще хотел открыть киношколу, которую я должен был возглавить. Но он относился к этому проекту халатно, и из него ничего не получилось. Мне пришлось снова распаковать песенку Мэкки-Ножа и мотаться с ней по провинциям. С Нельсоном и Розеном. „Театр знаменитостей“ — какое красивое название! „Бывшие знаменитости“ было бы куда более подходящим. „Театр вышвырнутых“. К счастью, я уже вполне прилично говорил по-голландски, так что мог играть на двух языках. Неинтересные роли в неинтересных спектаклях. Приходилось принимать любой ангажемент, какой только предлагали. Даже если сцена была размером с разделочную доску. Пришлось снова стать балаганщиком, каким я начинал двадцать лет назад. Все возвращалось на круги своя.

Приятным это время не назовешь. Но у меня еще было что делать. Было что есть. Война еще не началась.

У меня волдыри на ступнях. Если бы не они, я бы не поверил в то, что произошло. То был не сон. Даже у меня не хватило бы фантазии увидеть такое во сне.

Начало — да. В кошмарах у меня большой опыт. Но остальное? Я все еще не могу опомниться. На удачу уже не рассчитывал.

Я видел зайца. Он не торопился, лишь обозначил свое улепетывание, как иногда делают танцоры при первой пробе сцены, когда хотят сэкономить силы и лишь намечают будущие шаги. Заяц меня не боялся. Наверно, никогда не видел людей в запретной зоне. Даже крестьянам требуется специальное разрешение, чтобы сюда попасть.

Передо мной вспорхнул рябчик. А может, и фазан. Я в птицах не разбираюсь.

И еще тут были бабочки. Одна села мне на рукав. Коричневые крылья. Цветовые поля отграничены друг от друга белыми линиями и кругами. Как на стеклянном абажуре, который я когда-то купил маме. Хайтцендорфф наверняка выдворил его из квартиры как не немецкую вещь. Аккуратно очерченные формы. Поверх них вылито размытое розовое пятно. Как будто кто-то опрокинул банку с краской. Как будто крыло кровоточило. Могут бабочки кровоточить?

Свежескошенные луга. Оглушительный аромат — после непрестанной вони Терезина. Я валялся сегодня в сене. Жмурился на солнце. До сих пор не могу поверить.

Широкая равнина с невысокими холмами, расчерченная полевыми тропинками и живыми изгородями. Такой упорядоченно-случайный узор, как будто его набросал театральный художник. Вдали одинокая гора. Настоящая гора для воскресных прогулок, с округлой вершиной.

Природа.

Я разучился чувствовать землю под ногами. И вдруг наступил на острый камешек. Счастливая боль.

Хождение должно было даваться мне легко — при моей-то потере веса. Но вместе с брюхом из меня вытопились и силы. Я передвигался как старик.

Да я бы полз, лишь бы подольше оставаться там.

Было так хорошо.

А началось с ужасного испуга. Мы с Ольгой еще спали, когда распахнулась дверь нашей конуры. Ее можно было бы и запирать, задвижка на ней уцелела, но это строго запрещено. Под страхом смерти, или пятидесяти ударов палкой, или еще какого-нибудь безумия. В комнате стоял эсэсовец. Совсем молодой, с прыщавым лицом гимназиста.

— За мной! — тявкнул он.

У него еще ломка голоса не завершилась.

Д-р Шпрингер, который защищается от фактов статистикой, недавно сказал, что эти новоиспеченные эсэсики внушают ему оптимизм.

— Если в армию забривают мальчишек, это может означать только одно: им уже приходится выскребать со дна кастрюли.

Меня же эти новички пугают. Кому еще только предстоит самоутвердиться, тот особенно строг.

Он не отвечал на вопросы. Ничего не объяснял. Сказал только то, что они всегда говорят: „Давай-давай!“ и „Быстрей-быстрей!“ По крайней мере, мне дали одеться. Если тебя уводят в рубашке, назад уже не вернешься.

На лестнице я предостерег его насчет отсутствующей ступеньки. Вместо ответа он издал странный звук. Он мог означать и автоматическое спасибо. Тут же проглоченное обратно.

До сих пор мне не приходилось видеть Терезин безлюдным. Еще действовал комендантский час, и кроме нас двоих на улицах никого не было. Хотя уже рассвело. Солнце сейчас встает рано: лето.