Геррон

Эпштейн за своим чрезмерно большим письменным столом. Позади него, прислонившись к стене, Рам. Прислонившись к стене. Карл Рам в кабинете еврейского старосты. То, чего быть не могло. И Эпштейн не только не стоял перед ним по стойке „смирно“, а оставался сидеть. Должно быть, ему было приказано сидеть.

Рам улыбнулся, когда я вошел, но улыбка предназначалась не мне. Как будто ему вспомнилась старая полюбившаяся шутка.

— Да садитесь же, мой дорогой Геррон. — Еврейский староста и впрямь сказал „мой дорогой Геррон“. Пытался казаться радушным. А сам при этом глубоко втянул голову в плечи. Как человек, ожидающий удара. При моей профессии научаешься читать такие знаки.

Я сел. Рам, казалось, не заметил этого. Он вел какую-то игру, правил которой я не понимал.

У Эпштейна в руках была бумага, но он не читал ее. Просто крепко держал. Нервозному актеру нужно что-нибудь из реквизита.

— Шестнадцатого августа, — сказал он. — Так было только что решено. Среда. Но это роли не играет. Итак, повторяю: начало съемок шестнадцатого августа. Ведь вы к этому сроку все подготовите?

Рам полировал ногти о лацкан мундира.

— Со сценарием проблем нет, — сказал я. — Но техническая сторона, камера, звук и так далее — об этом ведь еще пока и речи не было.

— Все будет, — сказал Эпштейн. — Вам не надо ломать над этим голову. Все будет здесь пунктуально. Не так ли?

Он поставил вопрос в пустоту. Ни к кому не обращаясь. Но и ответа никакого не получил. Рам что-то искал в кармане своей униформы.

— Сделано, правда, несколько замечаний по вашим предложениям, — продолжал Эпштейн. — Пункты, которые вы, пожалуйста, введите. — Теперь он все-таки начал читать по своей бумажке: — Первое: когда будете составлять план съемок — это ведь называется „план съемок“, так? — уборку помидоров назначьте как можно раньше.

Вот и на УФА высокое начальство всегда бросало свой орлиный взор на какие-нибудь мелочи. Но все можно преодолеть.

— Будем ориентироваться по погоде, — сказал я.

— Будет солнечно. Это точно, — Эпштейн произнес это с таким жаром, как будто Рам лично отдал распоряжение о хорошей погоде.

— Но почему назначить пораньше?

— Господа из СС, — сказал Эпштейн и угодливо поклонился сидя, — великодушно выразили готовность до съемок отказаться от свежих помидоров. Чтобы урожай в кадре выглядел богаче. Но они, разумеется, не хотят ждать долго.

Рам, оказывается, искал пилку для ногтей, но так и не нашел. Теперь он шлифовал ноготь о стену, то и дело испытующе разглядывая его.

— Второе, — сказал Эпштейн. — В футбольном матче не должно быть победителя. И нежелательно показывать ликующих людей.

— Это была бы эффектная концовка.

— Нежелательно, — повторил Эпштейн. Голос его задрожал. — Четвертое… — начал он.

— Третье, — поправил Рам.

Значит, все-таки слушал.

Эпштейн вздрогнул как от удара.

— Да, конечно. Третье. Прошу прощения. Третье. В наброске сценария нет шелководческого хозяйства. Этот пробел надо восполнить.

Рам был теперь доволен своими ногтями.

— Четвертое, — сказал Эпштейн. — В развлекательной программе на открытой сцене выступите и вы сам, Геррон. С песенкой Мэкки-Ножа.

— Это обязательно? Режиссерская работа сама по себе достаточно тяжела. Когда нет давней сработанности с оператором. И если мне придется быть еще и атристом…

— Есть такое пожелание, — сказал Эпштейн.

Я не хочу петь эту песню. Никогда больше.

Я стал с нею знаменитым. Успешным. Состоятельным.

Я ненавижу ее.

Мы с Ольгой были почти последними, прибывшими из Схувбурга в Вестерборк. В качестве „руководителя багажной службы“ я был незаменим. Застрахован от всякого транспорта. Ха-ха-ха. На Хофмейрстраат у нас под конец было уже четыре комнаты только на нас одних. Потому что остальные жильцы квартиры были уже депортированы. Теперь я имел нижнюю половину двухъярусной кровати. Но хотя бы нижнюю. Ольге, в другом бараке, досталась лишь верхняя.

Меня не удивило, что я был вызван к Геммекеру. Этого я ожидал. В конце концов, я Курт Геррон. А было известно, что господин оберштурмфюрер питает слабость к звездам. Многое знаешь еще до того, как попадаешь туда. Вестерборк не был таким полностью закрытым лагерем, как Терезин. От случая к случаю людей оттуда посылали с каким-нибудь заданием в Амстердам. Однажды они были у нас в Схувбурге, чтобы забрать софиты. Для лагерного театра. Они рассказывали, что Геммекер большой поклонник кабаре. Только он собирает не автографы, а артистов. Все берлинские звезды, бежавшие в Голландию, выступали в его лагере.

— Он непременно захочет, чтобы и вы выступали в ревю, — сказал человек из Вестерборка. — Когда тоже попадете к нам.

В моих бесполезных уроках английского я достаточно много зубрил грамматику, чтобы понять, что он имел в виду when, а не if. Не стояло вопроса, что сошлют в Вестерборк, вопрос был только когда.

Мне столько раз изображали Геммекера, что я составил о нем ясное представление. Якобы он человек понимающий, и если исполняет свой долг, то без всякого садизма.