Гертруда

Очнувшись то ли ото сна, то ли от забытья, я увидел за окном серый рассвет и блеклое небо. Я потянулся, расправляя затекшее тело, почувствовал пустоту в желудке и беспокойство, увидел, как мрачно и хмуро выстраиваются передо мной все обстоятельства. Прежде всего теперь следовало подумать об отце с матерью.

Было еще серое, раннее утро, когда я заметил, что приближаются мосты и дома моего родного города. Среди вокзальной вони и шума меня с такой силой охватили усталость и отвращение, что я насилу вышел из вагона; подхватив свой легкий багаж, я сел в ближайшую извозчичью пролетку, покатившую по ровному асфальту, а затем по подмерзшей земле и гулкой мостовой и остановившуюся перед широкими дверьми нашего дома, которые я никогда не видел запертыми.

Теперь, однако, они были заперты, и, когда я, растерянный и испуганный, дернул звонок, никто не вышел и не откликнулся. Я взглянул наверх, мне казалось, будто я вижу неприятный, дурацкий сон, где все заперто и надо карабкаться по крышам. Кучер удивленно смотрел и ждал. Подавленный, я подошел к другой двери, в которую вообще входил редко и которой уже несколько лет не пользовался совсем. Она была открыта, за нею помещалась отцовская контора, и, когда я вошел, там сидели в серых сюртуках, как всегда тихие и запыленные, конторские служащие, при моем появлении они встали и поздоровались – ведь я был наследник. Бухгалтер Клемм, выглядевший точно так же, как двадцатью годами раньше, отвесил поклон и печально-вопросительно посмотрел на меня.

– Почему заперта парадная дверь?

– Там никого нет.

– Где же отец?

– В больнице, и госпожа тоже там.

– Он жив?

– Сегодня утром был еще жив, но ожидают…

– Я понял. Что с ним?

– То есть? Ах да, это все еще нога. Его неправильно лечили, так считаем мы все. Внезапно начались боли, он ужасно кричал. Тогда его увезли в больницу. Теперь у него заражение крови. Вчера в два тридцать мы послали вам депешу.

– Да, спасибо. Теперь распорядитесь, пожалуйста, чтобы мне поскорее принесли бутерброд и стакан вина и подали карету.

Вокруг забегали и зашептались, потом опять все стихло, кто-то подал мне тарелку и стакан, я съел бутерброд и выпил вино, сел в карету, лошадь зафыркала, и вскоре я стоял перед входом в больницу, где по коридорам сновали сестры в белых чепцах и санитары в полотняных костюмах в синюю полоску. Меня взяли за руку и проводили в комнату, подняв глаза, я увидел заплаканную матушку, кивнувшую мне, а на низкой железной кровати – отца, изменившегося, маленького, его короткая седая борода странно торчала вверх.

Он был еще жив; он открыл глаза и узнал меня, несмотря на сильный жар.

– Все еще пишем музыку? – тихо спросил он; его голос и взгляд были в равной мере добродушны и насмешливы. Он подмигнул мне с какой-то усталой иронической мудростью, которой сказать больше нечего, и у меня было чувство, что он смотрит мне в самое сердце, видит и знает все.

– Отец, – сказал я. Но он только улыбнулся, еще раз взглянул на меня, чуть насмешливо, но уже рассеянным взглядом, и снова закрыл глаза.

– Как ты выглядишь! – сказала матушка, обнимая меня. – Так это на тебя подействовало?

Я ничего не мог ей сказать, сразу после этого пришел молодой врач, а вскоре, следом, – пожилой; умирающий получил морфий и больше уже не открывал своих умных глаз, способных теперь смотреть так всезнающе и с таким превосходством. Мы сидели возле него и смотрели, как он лежит, как становится все спокойней, а лицо у него меняется, и ждали его кончины. Он жил еще несколько часов и умер в конце дня. Я больше не испытывал ничего, кроме глухой скорби и глубокой усталости, сидел с воспаленными сухими глазами и к вечеру заснул возле его смертного одра.

Глава 6

То, что жизнь – дело нелегкое, временами я смутно чувствовал и раньше. Теперь у меня появилась новая причина для раздумий. До сего дня не оставляет меня ощущение противоречия, которое кроется в этом открытии. Ведь моя жизнь была бедной и трудной, но вот другим людям, а иногда и мне самому она кажется богатой и замечательной. Человеческая жизнь видится мне темной печальной ночью, которую нельзя было бы вынести, если бы то тут, то там не вспыхивали молнии, чей неожиданный свет так утешителен и чудесен, что эти секунды могут перечеркнуть и оправдать годы тьмы.