Она улыбнулась и закрыла дверь, снова навесив цепочку. Потом боевито стуча каблуками по паркету, провела его за руку в прихожую. Ее каблучная дробь действовала на него возбуждающе. — Ну, — сказала она, — посмотрим на Мозеса в полном параде. — Они стали перед зеркалом в золоченой багетной раме. — У тебя роскошное канотье. И вообще, разодет, как Иосиф Прекрасный.
— Одобряешь?
— Безусловно. Отличная куртка. При твоей смуглости ты в ней вылитый индус.
— То-то я подумываю вступить в группу Баве.
— Это что такое?
— Передача состояний беднякам. Я отдаю Людевилль.
— Ты, прежде чем разбазаривать свое состояние дальше, со мной консультируйся. Выпьем чего-нибудь? Или ты сначала ополоснешься?
— Я брился перед выходом.
— Вид у тебя распаленный, словно ты бежал, и копоть на лице.
Должно быть, где-то прислонился в метро. А может, сажа с того мусорного пожарища.
— Да, действительно.
— Сейчас дам тебе полотенце, — сказала Рамона.
В ванной комнате, чтобы не замочить галстук в раковине, Герцог сдвинул его на спину. Роскошное помещеньице с милосердным к изможденному лицу отраженным светом. Длинный кран блестит, вода хлещет тугой струей. Он понюхал мыло. Muguet[188]. От холодной воды заныло под ногтями. Он вспомнил старый еврейский ритуал омовения ногтей и слово из Хаггады[189]: «Рахатц» — «Омый их»! Еще в обязательном порядке следовало вымыть ногти после кладбища (Бет Олам — Дом множества). Но к чему сейчас мысли о кладбище, о похоронах? Хотя… был такой анекдот: шекспировский актер пришел в бордель. Когда он снял штаны, проститутка в постели присвистнула. «Мадам, — сказал он, — не восхвалять я Цезаря пришел, а хоронить»[190]. Как же прилипчив школьный юмор!
Закрыв глаза, он подставил лицо под струю, с наслаждением хватая ртом воздух. По глазным яблокам поплыли радужные круги. Он писал Спинозе: