Герцог

Не покушаясь даже на улыбку, Мозес, кивая головой, все это серьезно выслушивал. Отчасти университетская и научно-популярная болтология, отчасти брачная пропаганда, но, за вычетом этих невыгодных моментов, оставалась Истина. Он одобрял Рамону, уважал ее. Все это, пожалуй, настоящее. Сердце у нее более или менее правильное.

И если наедине он посмеивался над дионисийским возрождением, то выставлял на посмешище исключительно самого себя. Герцог! Принц эротического ренессанса, подходяще одетый macho! А как с детьми? Как-то они примут очередную мачеху? И Рамона — поведет она Джуни на встречу с Санта-Клаусом?

— Вот ты где, — сказала Рамона. — Тетя Тамара была бы польщена, что ты зашел в ее музей царизма.

— Старинные интерьеры…

— Правда, трогательно?

— Мы отравлены их сладостью.

— Старуха тебя обожает.

— Я сам ее люблю.

— Говорит, что при тебе в доме стало светлее.

— Чтобы при мне… — Он улыбнулся.

— А почему нет? У тебя мягкое, располагающее лицо. Хотя ты не любишь, когда я это говорю. Так почему нет?

— Я выгоняю старую женщину из дому, когда прихожу.

— Ничего подобного. Она любит ездить. Шляпа, пальто — все ее сборы. Для нее такая радость прийти на вокзал. Во всяком случае… — голос ее потускнел. — Ей надо сбежать от Джорджа Хоберли, теперь он ее мучает.

— Прости, — сказал Герцог. — Что-нибудь случилось в последнее время?

— Бедняга… Мне его так жалко. Ладно. Мозес, кушать подано, и тебе еще открывать вино.

В столовой она подала ему охлажденную бутылку «Пуйи Фюиссе» и французский штопор. С покрасневшей от напряжения шеей, умело и ответственно действуя, он извлек пробку. Рамона зажгла свечи. Стол украшали остроконечные красные гладиолусы в длинном блюде. На подоконнике сварливо завозились голуби; похлопав крыльями, снова угомонились.

— Дай положу тебе рису, — сказала Рамона, взяв у него фарфоровую тарелку с кобальтовым ободком (роскошь неудержимо проникает во все слои общества начиная с пятнадцатого столетия, как отмечал знаменитый Зомбарт, inter alia[194]). Герцог был голодный, обед был отменный. (Поститься он будет после.) Непонятные, двусмысленные слезы застлали ему глаза, когда он попробовал креветочный ремулад.

— Как вкусно — Боже мой, как вкусно! — сказал он.

— Ты ничего не ел весь день?

— Давненько не видал такой еды. Ветчина, персидская дыня. Что это? Кресс-салат. Боже милостивый!

Она была довольна.

— Ешь, ешь, — сказала она.

После креветок Арно и салата она подала сыр и пресные лепешки, мороженое с ромовой поливой, сливы из Джорджии и ранний зеленый виноград. Потом перешли к бренди и кофе. В соседней комнате, под скрип возимых взад и вперед по железке проволочных вешалок, под звуки барабанов, тамбуринов, мандолин и волынок, Мохаммад аль-Баккар зыбким голосом пел в нос свои вкрадчивые песни.

— Чем же ты занимался? — сказала Рамона.

— Я-то? Да так…

— А куда уезжал? Все-таки сбегал от меня?

— Не от тебя. А что сбегал — пожалуй.

— Ты меня еще немного побаиваешься, правда?

— Я бы не сказал… Растерян — да. Осторожен.

— Ты привык иметь дело с трудными женщинами. Привык к отпору. Тебе нравится, наверно, когда они портят тебе жизнь.

— Всякий клад стерегут драконы. Иначе нам не понять, чего он стоит… Ничего, если я расстегну ворот? Боюсь артерию перехватить.

— Недалеко ты уехал. Может, из-за меня.

Мозеса так и подмывало соврать — сказать: — Конечно, из-за тебя, Рамона. — Резать в глаза правду-матку — занятие пошлое и небезопасное для нервов. Рамоне Мозес сочувствовал всей душой: женщине за тридцать, в руках хорошее дело, самостоятельная, а все еще закармливает ужинами друзей мужского пола. Но как еще пристроит женщина свое сердце — в наше-то время? В эмансипированном Нью-Йорке мужчина и женщина, надев на себя пестрые тряпки, сходятся для племенной вражды. У мужчины в мыслях обмануть и уйти целым; программа женщины — обезоружить и посадить под замок. Речь идет о Рамоне, которая в обиду себя не даст, — каково же юному существу, с мольбой возводящему горе́ подчерненные очи: — Господи! Отведи плохого человека от моей полноты.

Вообще же, понимал Герцог, не очень хорошо, имея в голове такие мысли, есть креветки и пить вино у Рамоны, слушать в гостиной похотливую занудь Мохаммада аль-Баккара и его порт-саидовской команды. Какая заслуга в священническом целибате, монсеньор Хилтон? Ходить по жизни и навещать женщин, видеть, во что превратил чувственность современный мир, — не построже будет епитимья? Как далеки от жизни иные древние постулаты…