Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий

Размышления над этими вопросами уместно начать с рассказа об интересном социальном эксперименте по созданию российского интеллектуала. Как часто случается в истории России, у истоков той или иной социальной группы можно обнаружить конкретное историческое лицо, так сказать, автора. Военные поселения и колхозы — вот несколько наиболее известных примеров «авторских социальных экспериментов», среди которых идея создания российского публичного интеллектуала займет достойное место. Ее автором был А. Тимофеевский, а попытка воплотить ее в жизнь была предпринята в середине 90-х годов, когда к работе в СМИ (в газетах «Коммерсантъ» и «Сегодня») был привлечен целый ряд известных искусствоведов, поэтов и художников[222]. Почему же этот эксперимент закончился неудачей? Как повели себя интеллектуалы, получив возможность изложить свои взгляды обществу? Как они использовали предоставленную им публичную трибуну? На страницах газет они воспроизвели дискуссии замкнутого профессионального мирка, «опираясь на изысканные подтексты и элитарные аллюзии…». Интеллектуалы адресовали «читателям газет» «герметический дискурс», который, по оценкам сочувствующих критиков, был труден даже для специалистов-искусствоведов!

Глеб Морев, описавший этот эксперимент, с сочувствием относится к несостоявшимся интеллектуалам. И хотя он замечает, что дискурс интеллектуалов вошел в непримиримое противоречие «с прагматикой газетного текста как относящегося к средствам массовой информации», в провале этого проекта он склонен винить отнюдь не интеллектуалов, а аудиторию и финансовый кризис 1998 г., а главное — отсутствие должного уровня культуры у владельцев прессы, которые оказались неспособны «декодировать их сообщения, неизменно рассчитанные на иную, сугубо маргинальную аудиторию»[223].

Итак, по-русски «интеллектуал» может означать «герметический ученый», эстет, чья недоступность и непонятность «толпе» создает важнейший аспект его творческой идентичности, является его профессиональным кредо. Как не увидеть в этом типичный жест советской интеллигенции, которая отвечала на чувство маргинальности, навязанное ей мачехой-советской властью, тем, что она считала герметическим элитизмом? Как не заметить в поступках несостоявшихся интеллектуалов все тот же пафос идеологии профессионализма, роднящий самых крайних постмодернистов с самыми дотошными филологами-классиками?

Отдадим должное несостоявшимся российским интеллектуалам — их аутизм значительно опередил в своем развитии аутизм французских коллег, которым сравнительно недавно начали пророчить будущее эксперта. Проект создания российских интеллектуалов обозначил логический предел того напряжения, которое всегда неизбежно существует между элитизмом и демократизмом творчества, жестом отрицания публики: ведь газетная полоса оставляет мало места «искусству ради искусства».

Помимо отрицания публики, другая трудность на пути вживания этого понятия в российский контекст заключается в глубокой разобщенности разных сфер общественной и культурной жизни. Политика, университет, мир «изящных искусств» изолированы, поскольку у них отсуствует общее пространство диалога.

«В Москве художники не ходят на концерты, музыканты не ходят в театр, и среды живут совершенно разными жизнями, не встречаясь давно. То же самое и в интеллектуальной среде — все рассыпалось и рассредоточилось. <…> Ирина Прохорова — человек с героическим темпераментом — она все время предпринимает попытки сводить людей из разных интеллектуальных зон, и это не удается»,

— характеризует ситуацию Андрей Зорин.

Не случайно все привлеченные к работе в СМИ интеллектуалы-участники эксперимента оказались либо искусствоведами, либо художественными критиками, либо поэтами: они подбирались для отдела «культуры», в которую, конечно, попадает искусство, поэзия и музыка, но уж никак не история, филология или философия. И тем более никому не пришло бы в голову просить поэта или художника высказываться о политике.

И все-таки даже кратковременный эксперимент по выведению герметических интеллектуалов оказался бы немыслим, если бы понятие «интеллектуал» в своей российской версии не имело бы и другого, противоположного смысла. Его легко обнаружить в представлениях о том, каким, по мнению российских коллег, продолжает и по сей день оставаться французский интеллектуал и каково его место во французском обществе.