Герцогиня де Ланже

— Прежде всего не компрометируйте меня, — перебила она холодно, отталкивая его с силой. — Вас может услышать горничная. Извольте держать себя учтиво. Вечером в будуаре ваша фамильярность уместна, но здесь она недопустима. Затем, что значит ваше «я хочу»? Скажите пожалуйста, — я хочу! Никто ещё так со мной не говорил. Это смешно, это просто глупо.

— Значит, вы не уступите мне в этом вопросе? — спросил он.

— Как, вы называете вопросом свободу располагать собой? Не спорю, это вопрос весьма существенный, и позвольте решить его мне самой.

— А если я потребую, чтобы вы исполнили свои обещания?

— Что же, вы только докажете, что было величайшей ошибкой давать вам самые пустячные обещания; я не так глупа, чтобы их исполнять. Оставьте меня в покое, прошу вас.

Монриво побледнел и бросился к ней; герцогиня позвонила и, когда вошла горничная, сказала ему с любезной и насмешливой улыбкой:

— Будьте добры, вернитесь, когда я буду одета.

И тут Арман де Монриво понял всю жестокость этой женщины, холодной и неумолимой, как стальное острие, всю беспощадность её презрения. В один миг она порвала все узы, столь прочные в глазах её любовника. По лицу Армана Антуанетта угадала тайные намерения, с какими он пришёл, и сочла момент подходящим, чтобы доказать этому наполеоновскому солдату, что герцогини принимают любовь, но не отдаются и что завоевать их труднее, чем покорить всю Европу.

— Мне некогда ждать, сударыня, — сказал Арман. — Вы сами сказали, что я балованный ребёнок. Когда я серьёзно пожелаю того, о чем мы говорили, я добьюсь своего.

— Добьётесь своего? — переспросила она высокомерно, но все же несколько смущённо.

— Добьюсь.

— Ах, доставьте мне удовольствие, пожелайте. Вот забавно! Любопытно посмотреть, как вы приметесь за дело.

— Я в восторге, что мне удалось хоть чем-то заинтересовать вас, — ответил Монриво со странным смехом, испугавшим герцогиню. — Разрешите мне заехать вечером и проводить вас на бал.

— Очень благодарна и польщена. Но господин де Марсе опередил вас, я уже ему обещала.

Монриво сухо поклонился и вышел.

«Итак, Ронкероль прав, — подумал он. — Ну что же, сыграем партию в шахматы».

С этой минуты он затаил свои чувства под маской невозмутимого спокойствия. Ни один человек не в силах вынести подобный резкий переход от высшего счастья к жестоким страданиям. Неужели он изведал блаженство лишь для того, чтобы ещё сильнее ощутить всю прежнюю пустоту своей жизни! В душе его клокотала буря; но он умел страдать и стойко выдерживал натиск мучительных мыслей, как гранитный утёс — валы разъярённого океана.

«Я ничего не нашёлся ей сказать; при ней я теряюсь. Она сама не понимает, какое она низкое и презренное существо. Никому ещё не удалось показать этому созданию его подлинное лицо. Вероятно, она мучила многих мужчин, я отомщу ей за всех».

Впервые, может быть, любовь и чувство мести слились в человеческом сердце так неразрывно, — и Монриво сам не мог бы решить, что больше его терзает, любовь или жажда мщения. В тот же вечер он поехал на бал, где должна была присутствовать герцогиня де Ланже, и почти отчаялся одержать победу над этой женщиной, в которой ему чудилось что-то демоническое. При всех она обращалась с ним любезно, дарила ему ласковые улыбки, вероятно, не желая вызывать подозрений, будто она скомпрометировала себя с г-ном де Монриво. Если бы дулись они оба, все заключили бы, что дело нечисто. Видя же, что в обхождении герцогини ничто не изменилось, тогда как маркиз печален и угрюм, легко было предположить, что Арман ничего не добился. Свет безошибочно угадывает огорчения отвергнутого вздыхателя, не путая их с теми ссорами, которые иные женщины притворно разыгрывают с любовниками, чтобы скрыть взаимную любовь. И все смеялись над Монриво, который лишён был советов своего руководителя, а потому являл рассеянный и удручённый вид, — г-н де Ронкероль, вероятно, велел бы ему скомпрометировать герцогиню, отвечая откровенно страстными взглядами на её лживую любезность. Арман де Монриво уехал с бала, проклиная природу человеческую, все ещё не в силах поверить в такую чудовищную извращённость.

«Неужели не сыщется палача для подобных преступлений? — говорил он себе, глядя на окна ярко освещённых зал, где танцевали, болтали и смеялись самые обворожительные женщины Парижа. — Погоди, сиятельная герцогиня, я сам схвачу тебя за шиворот и полосну по шейке железом поострее, чем нож на Гревской площади. Сталь против стали, посмотрим, чьё сердце разит больнее».