Герцогиня де Ланже

— Очаровательное пророчество, нечего сказать! — воскликнула она с деланым смехом. — Когда же моя голова должна скатиться с плеч?

— Я не хотел бы, чтобы пала ваша прелестная головка, герцогиня. Я предвижу только, что вам грозит большое несчастье. Если бы вас остригли, например, разве не жаль было бы вам ваших чудесных белокурых кудрей, которыми вы так искусно умеете обольщать?..

— Но женщины любят приносить жертвы своим избранникам, даже тем, кто не умеет простить им случайной вспышки гнева.

— Хорошо. Ну, а если какой-нибудь чародей химическим способом лишил бы вас красоты, обратив в столетнюю старуху, хотя вам нельзя дать больше восемнадцати лет?

— Ах, сударь, — перебила она, — оспа для нас, женщин, та же битва при Ватерлоо. Только тут мы узнаем, кто нас истинно любит.

— И вы не сожалели бы о своём обворожительном личике?

— Ещё бы, конечно! И не столько из-за себя, сколько из-за того человека, кому оно могло бы доставить радость. Однако если бы меня полюбили искренне, безгранично, навеки, к чему мне тогда красота? Что вы скажете, Леонтина?

— Это опасная игра, — отвечала г-жа де Серизи.

— Дозволено ли спросить у его величества короля чародеев, — продолжала г-жа де Ланже, — когда же я провинилась, коснувшись секиры, — ведь я ещё не бывала в Лондоне…

— Non so[8], — отвечал он с язвительным смехом.

—  А когда свершится казнь?

Тут Монриво хладнокровно вынул часы, взглянул на циферблат и произнёс с уверенностью, наводящей ужас:

— День ещё не кончится, как вас постигнет страшное несчастье.

— Я не ребёнок, меня не так легко напугать, — заявила герцогиня, — или, напротив, я ребёнок, который не понимает опасности и бесстрашно резвится на краю пропасти.

— Сударыня, я восхищён вашей смелостью, — ответил Монриво, видя, что она собирается танцевать кадриль.

Несмотря на презрительный вид, с каким герцогиня выслушивала зловещие пророчества Армана, её охватил настоящий ужас. От гнетущего чувства, вызванного словами её любовника, ей удалось несколько оправиться лишь тогда, когда Монриво исчез с бала. Герцогиня вздохнула с облегчением, но вскоре, как это ни странно, поймала себя на том, что ей недостаёт чувства страха, до такой степени женская натура падка до сильных ощущений. Сожаление это не было ещё любовью, но уже в какой-то мере подготовляло её. Затем, как бы снова поддавшись тревоге, внушённой Монриво, она припомнила, с каким уверенным видом он смотрел на часы, испугалась и решила уехать. Было около полуночи. Ожидавший её лакей накинул ей на плечи шубу и пошёл вперёд, чтобы вызвать её карету. Сидя в экипаже, она впала в глубокую задумчивость, вполне понятную после предсказаний Монриво. Въехав во двор особняка, она вошла в подъезд, казалось такой, как в её доме, и вдруг не узнала своей лестницы. Едва она успела обернуться, чтобы позвать на помощь, как на неё набросились какие-то люди, заткнули ей рот платком, связали её и куда-то понесли. Она громко закричала.

— Сударыня, нам велено убить вас, если вы будете кричать, — прошептал ей кто-то на ухо.

Герцогиню обуял такой ужас, что она совершенно не отдавала себе отчёта, куда и какой дорогой её несли. Очнувшись, она увидела, что лежит на диване в чужой комнате, в мужской спальне, связанная по рукам и ногам шёлковыми шнурами. Она невольно вскрикнула, встретившись глазами с Арманом де Монриво, который, сидя в кресле в домашнем халате, невозмутимо курил сигару.

— Не кричите, герцогиня, — сказал он холодно, вынимая сигару изо рта, — у меня мигрень. Не бойтесь, я развяжу вас. Но выслушайте внимательно то, что я буду иметь честь вам сказать. — И он осторожно распутал верёвки, стягивающие ей ноги. — Какой смысл кричать? Все равно никто вас не услышит. Вы слишком хорошо воспитаны, чтобы поднимать шум понапрасну. Если вы не будете благоразумны, если попытаетесь бороться со мной, я опять свяжу вам руки и ноги. Надеюсь, что, все хорошенько обдумав, из уважения к самой себе, вы будете лежать смирно, как будто вы у себя дома, на собственной кушетке, такая же холодная, как там… Много слез, таясь ото всех, пролил я из-за вас на своей кушетке.