Гёте

Два года подряд Гёте приезжал в пансион госпожи фон Левецов. В 1823 году после ужасного сердечного припадка, который едва не унёс его в могилу, он вернулся в Карлсбад, на этот раз вместе с великим герцогом, и этот приезд его прямо воскресил. Молчаливая любовь, которую вначале он, может быть, и не сознавал, расцветала, поднимала его силы и оживляла его старость. Он жадными глотками пил из источника молодости. Зачем ему отрекаться от света? Здесь всё дышало любовными похождениями, ароматом страсти, приятно опьянявшим его. Великий герцог, герцог Лихтенбергский, знатные венцы веселились около него среди прелестных подруг. Сам он давно уже так хорошо себя не чувствовал. Он ощущал себя совсем молодцом и бывал на балах. На него обращали внимание в салонах: его фрак сиял орденами, белый шёлковый галстук был заколот камеей. Лицо его, правда, было красновато, волосы покрывались снегом, но какой молодостью веяло от его гордой осанки, орлиной твёрдости взгляда! Дипломаты и принцы окружали Гёте, осыпали почестями и знаками внимания. В семьдесят четвертую годовщину своего рождения он по приглашению молодых девушек ещё танцевал. Поразительное могущество возрождения! Тайна этой необычайной моложавости крылась в его пламенной любви. Он переживал «бабье лето».

Гёте и Ульрика старались чем-нибудь порадовать друг друга. Она подносит ему фарфоровую чашку с гирляндой плюща, символом её привязанности. Он, посылая ей как иллюстрацию к урокам минералогии горные камни, вкладывает в пакет вкусные и душистые кристаллики — плитки шоколада. Отдавал ли он себе отчёт в том, что слишком пылкая нежность примешивалась теперь к его отеческому чувству? Без сомнения, да, но его разум протестовал очень слабо.

Впрочем, что в этом дурного? Человеку столько лет, сколько он хочет, чтобы ему было. Почему ему не жениться на Ульрике? Правда, он не один в Веймаре, его сын и внуки живут с ним вместе. Но семейная жизнь испорчена. Оттилия делалась капризной и взбалмошной и большую часть времени проводила в ссорах с этим повесой Августом или во флирте с проезжими англичанами. Старик сравнивал нежный уют Мариенбада с бурной атмосферой, в которой язвила друг друга эта неподходящая пара и в которой ему придётся жить по возвращении. Конечно, общество застрекочет, поднимется крик о нелепостях и скандале. Но в глубине его души старый, вновь пробудившийся «демон» возвышал голос и опровергал все возражения: гений должен уметь противостоять обществу, бросать ему в случае надобности вызов, как Байрон, произведения которого так поразили старого поэта, а мятежное величие восхитило.

Гёте нашёл высокого покровителя для своих планов. Сам великий герцог, по его просьбе, в августе 1823 года начал переговоры с госпожой Левецов.

Разве не соблазнительно для молодой барышни стать женой величайшего писателя эпохи, приобрести титул и звание тайной советницы, быть принятой и осыпанной почестями при Веймарском дворе? Карл-Август обещал пожаловать дом её семье и пожизненную пенсию ей по смерти Гёте. Но когда о сватовстве сообщили Ульрике, она скромно ответила, что не хочет выходить замуж. Она любит поэта, сказала она, как любила бы отца, она, не задумываясь, посвятила бы свою жизнь заботам о его старости. Но раз у него сын, семья... Госпожа фон Левецов сумела смягчить отказ, попросила дать Ульрике некоторое время подумать, заговорила об отсрочке — и час прощания пробил после этого уклончивого ответа. Но Гёте всё не мог расстаться с Ульрикой: он поехал за ней в Карлсбад и провёл около неё ещё восемь дней. Но надо было решиться и ехать в Веймар. В берлине, увозящей его в конце сентября, он дал своему гению излиться в патетических строках: из его израненного сердца вырвались, как мощные волны любви и страдания, стансы «Мариенбадской элегии». «В восемь часов утра на первой остановке я написал первые строфы, продолжал сочинять в пути и на каждой станции записывал то, что только что сочинил; к вечеру всё стихотворение было на бумаге».

Вернувшись домой, Гёте собственной рукой латинскими буквами и на прекрасной веленевой бумаге переписал элегию и, перевязав шёлковой лентой, положил её в портфель из красного сафьяна.

Под её взглядом, как под действием солнца,

От её дыхания, как от дуновения весны,

Тают, доселе неподвижные и суровые,

В пещерах зимы себялюбия льды.

Но едва только он приехал, как между ним и сыном разразилась ужасная сцена. Дошли ли до Августа слухи, которые уже носились среди праздных купальщиков Мариенбада? Сам ли поэт намекнул ему о своих намерениях? Но, словом, приезд старика был омрачён жестокими ссорами. Сын, вообще отличавшийся несдержанностью, мог под влиянием вина доходить до крайностей. Он забылся до того, что позволил себе оскорбления и грубые угрозы... Он уедет с женой и детьми в Берлин, предоставит отцу полную свободу действий. «Он был вне себя, — рассказывает жена Шиллера, — а свояченица ещё подстрекала его. С Оттилией делались нервные припадки, и все вообще были в отчаянии».