Гёте

Дом постепенно просыпается. Верный слуга Фридрих[178] входит молча на цыпочках. Он приносит его превосходительству завтрак, газеты, почту, письма из Эдинбурга и Парижа: одно — от Карлейля, другое — от Жан-Жака Ампера[179]. Вскоре подходит Йон[180], личный секретарь. Гёте одевается, облачается в длинный коричневый сюртук, начинает диктовать. Заложив руки за спину, он ходит вокруг стола и своим ещё звучным басом выговаривает медленно, раздельно несколько жёсткие фразы из «Годов странствования Вильгельма Мейстсра»... Теперь не надо ему мешать. Только самые близкие друзья имеют сюда доступ: художник Генрих Мейер, прежний секретарь Ример, ставший ныне профессором, канцлер фон Мюллер и новые любимцы вроде Соре или юного Эккермана[181], который, для того чтобы только увидеть его, пешком прошёл от Гамбурга до Веймара и стал поверенным поэта в последние годы его жизни.

Если приходит посетитель, разговор с которым кажется Гёте полезным или интересным, он принимает его в парадных комнатах. Поднявшись на несколько ступеней — эти комнаты помещаются спереди, на уличной стороне, — он появляется в жёлтой комнате или в зале Юноны. Прямой и молчаливый, проходит он по анфиладе прекрасных залов с белыми пролётами и сверкающими паркетами, со стенами, увешанными картинами. Строгая мебель стиля ампир почти исчезает за статуями и витринами — невольно возникает мысль о музейной галерее. Когда посетитель, смущённый церемонным и холодным видом Гёте, пробормочет обычные приветствия, он задаёт вопросы о его родине, её литературе и геологии и, если разговор открывает ему что-нибудь новое, приглашает гостя зайти в два часа позавтракать в семейном кругу.

Завтрак всегда бывает вкусным и обильным. Перед каждым прибором стоит бутылка красного вина, и Гёте свободно осушает свою. Он ест с аппетитом и, разрезая цыплёнка, продолжает закидывать гостя вопросами. Август и Оттилия молчат. Увлечённый разговором, с неутомимой любознательностью старик спрашивает о подробностях, спорит и как будто не замечает своих. Как только кончается завтрак, поэт ведёт гостя к себе, показывает ему кварц с его родины или кусок порфира, только что полученный им. Он гордится своими коллекциями. Его дом теперь стал его Вселенной. Гравюры, рисунки, автографы, силуэты, монеты, керамика, муляжи, кристаллы, ископаемые, растения в гербариях — чего только не собрал он за полвека! Ящики его столов полны сувениров и безделушек, и, если почитатель таланта сумеет покорить старика, он в минуту прощания сделает ему маленький подарок — подарит своё факсимиле или медаль со своим изображением.

Но Гёте принимает далеко не всех: он умеет оградить себя от любопытных и нескромных. Он умеет быть холодным, замкнутым, даже высокомерным. Не надо удивляться, что он отказался принять жену берлинского мясника, которая хотела, как она говорила, приветствовать автора... «Колокола». Но часто бывало, что он был неприветлив и с молодыми писателями. Когда Генрих Гейне[182], тогда начинавший свою литературную карьеру, посетил Гёте в 1825 году, он встретил его с презрительным равнодушием и заговорил с ним о состоянии иенских шоссе и тополей. Видимо, беседа с Гейне надоедала старому поэту. Внезапно, приняв важный вид, он без всякого перехода спросил автора «Интермеццо»:

   — Над чем вы теперь работаете?

   — Над Фаустом, ваше превосходительство, — не без лукавства ответил Гейне.

На этом разговор прекратился.

Вся литературная молодёжь Германии, в том числе оппозиционно настроенная к Гёте, перебывала у патриарха. Иные уходили от него разочарованные, полные озлобления на его олимпийскую холодность, другие — растроганные его благоволением и очарованные его добродушием. Некоторые переживали и то и другое и, испытав сперва раздражение против него, поддавались затем его чарам. Так было в 1826 году с Грильпарцером[183]. Когда драматург в первый раз увидел Гёте, одетого в чёрное, с грудью, сияющей орденами и знаками отличия, входящего важно и торжественно, словно король, дающий аудиенцию, он был страшно разочарован. Этот высокомерный обыватель — автор «Фауста», «Геца», «Эгмонта»? Нет, этого не может быть! Несколькими днями позже Гёте пригласил его зайти запросто. Теперь перед Грильпарцером был другой человек. Он идёт ему навстречу, за руку ведёт в столовую, сажает рядом с собой — словом, так внимателен и отечески добр и ласков, что молодой драматург еле сдерживает слёзы.