Гёте. Жизнь и творчество. Т. 2. Итог жизни

За скромностью влюбленной пары в «Германе и Доротее» легко ускользает от взора, каким забавам и фантазиям предавался ее творец. Уже беглый просмотр стихотворений этих лет дает почувствовать, насколько сильно занимал его эротический аспект. В 1795 году Гёте делает переложение чувствительного, перенасыщенного образами стихотворения Фридерики Брун «Близость любимого»: («Все в мыслях ты, когда в дожде цветочном / Спешит весна…») «Все в мыслях ты, когда из моря блещет / Мне солнца луч, / Все в мыслях ты, когда луной трепещет, / Сверкая, ключ…» (Перевод С. Шервинского. — [1, 221]). 1796 год: «Недоступная» и «Обращенная» — стихотворения в стиле пастушеской поэзии начала XVIII века (может быть, вставки для оперы Чимарозы) с Тирсисом и Дамоном, овечками, «сердцем и лентами». В том же году написана одна из больших элегий в античных дистихах, «Алексис и Дора», в числе других составившая в более поздних изданиях вторую книгу элегий после первой — «Римские элегии». 1796 год: «Новый Павсис и его цветочница»; сентябрь 1797 года: «Аминт»; осень 1797–1798: «Эфросина» — и в них ведущая тема любовь, как и в двух небольших стихотворениях, написанных 24 мая 1797 года, — «Чувство прошлого» и «Прощание». В письме из Штутгарта — во время путешествия по Рейну и в Швейцарию — Гёте агитирует Шиллера взяться за «новый поэтический жанр, в котором нам в будущем следовало бы писать больше […]. Это — разговоры в стихах» (Переписка, 320). Три вещицы, написанные в дороге, составляют цикл «диалогов в форме песен» (позднее они были включены также в раздел «Баллады»), в которых рассказывается опять-таки о любви: «Паж и мельничиха», «Юноша и мельничный ручей», «Раскаяние мельничихи». Написанное несколько позже и присоединенное к циклу стихов о мельничихе «Предательство мельничихи» (1798) пронизано намеками того же свойства, что и остальные стихотворения. Вместе с вампирической балладой о коринфской невесте и индийской легендой о боге и баядере — богатый урожай «любовной лирики» этих лет! Что в них? Переживания прошлого, воспоминания, фантазии почти пятидесятилетнего человека? Так сильно они терзали его, не давали покоя? Гнали на многие недели из Веймара в Йену, заставляли с надеждой обращать взор на Италию, чтобы дать пройти времени, пока он снова сможет сосредоточиться на занятиях историей, искусством, культурой, обрести себя — после того как были сожжены письма и сведены счеты с прошлым? И они же сорвали его с места, уже во Франкфурте, и погнали назад, в Тюрингию, потому что — по крайней мере время от времени, — «кроме нескольких стихотворений», все другое казалось только иллюзией? «Растущее кризисное состояние» — так это определял Генрих Мейер в своей работе «Гёте. Жизнь в творчестве» (1951–1967). С лета 1788 года Гёте жил уже вместе с Кристианой. Что об этом думали и говорили, он, видимо, знал, и Шиллер, его духовный собрат, не упоминал — по крайней мере на бумаге — о «маленькой подруге». Несомненно, здесь имело место то, что торжествует в индийской легенде, — «свободное соединение любящих как нечто божественное» (Брехт), Стихотворение — самоутешение и одновременно отповедь ограниченным клеветникам, пусть даже автором руководило глубоко скрытое в душе чувство, заставившее его самого, жившего в свободном браке, завершить содержащийся в легенде конфликт именно так, а не иначе. Но какие вместе с тем бездны тут открывались! Играла ли здесь только фантазия, подсказавшая образ Магадева таким, как он предстает в балладе, — требующим в любви «унизительных услуг», разыгрывавшим из себя «ведателя глубей и высей вселенной», который испытывал «через негу и страх терзания мук?» А невеста-вампир из Коринфа? — то, что здесь в извращенном виде торжествует подавленная когда-то плоть, несомненно, но не есть ли это также искаженный облик всепожирающей страсти? Это уже совсем близко к элегии «Аминт», где в образе дерева, оплетенного лозой, символически представлены наслаждение и муки любви:

Как не любить мне лозы, которой я лишь опора?
Тихо и жадно прильнув, ствол мой она обвила.
Сотни пустила она корней и сотни побегов;
Крепче и крепче они в жизнь проникают мою,
Пищу беря от меня, поглощая то, что мне нужно,
Всю сердцевину, она с ней мою душу сосет.
…
Чувствуя только ее, смертоносному рад я убранству,
Цепким узам я рад, счастлив нарядом чужим.
(Перевод Д. Усова

— 1, 231)