Гёте. Жизнь и творчество. Т. 2. Итог жизни

И одно согласуется с другим далеко не всюду, сколько бы нам, истолкователям творчества Гёте, ни хотелось решительно во всем находить какой-то глубинный подтекст. Просто «Вильгельм Мейстер» был задуман как роман с продолжением: первая часть его была уже в печати, а между тем автор сам еще не знал, как довести до конца опус, который он взялся писать. Тщетно стали бы мы искать в этом романе какой-то определенный план, которым обосновывались бы сюжетные ходы и мотивации. Забавно наблюдать, как Гёте при случае просил у Шиллера совет и помощи насчет дальнейшего развития действия, а после лишь в малой степени учитывал его советы. 7 июля 1796 года в письме к Шиллеру (в отправленном адресату тексте этот абзац отсутствует) звучат чуть ли не пораженческие нотки: «При том, что план я набросал лишь в самых общих чертах, проделал только черновую работу, а затем переделал ее, при тысячекратной перемене условий, быть может, только мой нрав позволил мне как следует организовать всю эту массу. Помогите же мне теперь, когда мы уже зашли так далеко, Вашим любезным участием дойти до конца, а затем — Вашими соображениями о романе в целом — также и на будущее. Я же впредь стану, насколько вообще в таких делах можно владеть собой, держаться лишь работ малого объема, как и выбирать лишь чистейший материал, чтобы, по крайней мере в области формы, сделать все, что в моих силах».

В последней книге автор собирает вместе всех действующих лиц: он уже подготовил счастливый конец и готов разъяснить все неясности, а все же трудно представить себе большую произвольность повествования, как и более шаткую мотивацию.

Роман развертывает перед читателем панораму человеческих судеб различного формата и характера. Вильгельм знакомится с другими персонажами по документам, отзывам, рассказам, как и при личных встречах. И все это живо воспринимается читателем. Он заметит, как велик диапазон изображенных здесь жизненных решений, и остережется судить их по меркам определенных этических норм. Этого избегает и сам рассказчик, однако его симпатии и антипатии все же проступают сквозь сюжетную ткань. Ясно, что он не сочувствует ни скудоумной, меркантильной активности Вернера, ни ужимкам представителей придворной аристократии в замке — время этих носителей «стиля рококо» миновало. И все же в романе сохраняется напряженное соседство различных жизненных судеб, ни одной из них не отказывается в праве на существование, и лишь через взаимное сопоставление их выявляется сравнительная ценность той или другой. Там, где царит строгое, рассудочное учение Общества башни, — там нет места для таких созданий, как Миньона и арфист, наиболее поэтичных из всех персонажей романа. Конечно, фразы, произнесенные дядей, читаются как признание, притом как признание самого Гёте, и в важности этих мыслей вряд ли приходится сомневаться: «Величайшая заслуга человека заключается в том, чтобы как можно более подчинить себе обстоятельства и как можно менее подчиняться им. Наш мир лежит перед нами как гигантская каменоломня перед зодчим, который тогда лишь достоин этого имени, если из случайно нагроможденных природой глыб с большой бережностью, целесообразностью и уверенностью воссоздает рожденный в его мозгу прообраз. Все вне нас — да, осмелюсь утверждать, и в нас самих — лишь стихия, но в глубинах нашей души заложена творческая сила, способная создавать то, что быть должно, и не дающая нам ни сна, ни покоя, пока оно так или иначе не будет воплощено нами вне или внутри нас» (7, 331).

В романе можно найти множество подобных мудрых афоризмов, однако, взятые вместе, они не составляют единого целого, и влияние их на развитие Вильгельма-ученика невелико: ни наставления, ни встречи с людьми еще не делают его мастером. Он щедро одарен природой. Утверждать противное, пусть из самых благих побуждений, было бы недобросовестно. Все, что выражено «Прекрасной душой», с ее углубленной религиозностью, в шестой книге романа, полностью посвященной ей, не есть отрицание жизнерадостности и жизненного искусства такой особы, как Филина. А Наталия, в эпилоге романа представленная читателю как наиболее подходящая супруга для Вильгельма, принадлежит к кругу практических и деятельных людей; она столь же далека от Филины, как и от слагающего песни двуполого существа — Миньоны, но показывается это не в укор какой-либо одной из них — так по крайней мере должен воспринять это читатель, непредвзято прочитавший весь роман.