Гёте. Жизнь как произведение искусства

Если же веймарские власти примут решение самим набирать рекрутов для Пруссии, то их ждет крайне «неприятное, ненавистное и позорное занятие»[710], а если завербованные против воли рекруты дезертируют, то прусские солдаты все равно станут отлавливать их уже на веймарской земле или же позаботятся о том, чтобы этим занималось Веймарское герцогство. Понять, когда наступит «конец этим неприятностям»[711], трудно еще и потому, что Австрия не станет мириться с вербовкой рекрутов для прусской армии. Вена или сама начнет вербовать солдат в Веймарском герцогстве, или же сочтет его своим военным противником, что неизбежно повлечет за собой фатальные последствия. Дело в том, что война уже развязана. Что делать? Гёте советует герцогу попытаться выиграть время и использовать его для того, чтобы наладить отношения с мелкими и средними герцогствами – Ганновером, Майнцем, Готой – и создать «более тесный союз», чтобы общими усилиями «как можно лучше защитить себя от тягот близкой войны»[712]. В будущем это в любом случае принесет свои плоды, даже если сейчас объединенные герцогства не смогут помешать планам Пруссии. По сути, это не что иное, как проект будущего союза правителей мелких и средних государств, расположенных между Пруссией и Австрией. Гёте тщательно продумал эту идею. Судя по его аргументации, главным для него было выживание небольших государств. Политическому порядку, основанному на гегемонии, он предпочитает порядок, возникающий в результате сбалансированных отношений между множеством политических единиц. В этой своей нацеленности на многообразие и сотрудничество он по-прежнему остается последователем Юстуса Мёзера. Однако то, на что он надеялся и к чему стремился на государственной службе, не произошло. Только двадцать лет спустя возник Рейнский союз, объединивший мелкие и средние государства, но это была уже не опора в противостоянии крупным державам, а лишь инструмент одной из них, а именно наполеоновской империи.

Первое время Гёте успешно продвигал свою идею. На заседании 21 февраля 1779 года Тайный консилиум поддержал предложенную Гёте стратегию. Было принято решение искать союза с другими княжескими дворами, стремящимися сохранить нейтралитет, а пока по возможности противиться насильственной вербовке рекрутов и усиливать собственное военное присутствие.

Веймарскому герцогству повезло. 13 мая 1779 года война за баварское наследство – войска противников успели посидеть в засаде морозной зимой, оголодать и переброситься дюжиной-другой замерзших картофелин – закончилась Тешенским миром. Однако в первые месяцы предугадать подобный счастливый исход было невозможно. Гёте, будучи председателем Военной комиссии, ездит по стране, контролируя рекрутский набор. В эти дни он пишет первый прозаический набросок «Ифигении в Тавриде» – пьесы, которую в одном из писем к Шиллеру назовет «чертовски гуманной»[713].

Более легкие пьесы «Лила» и «Триумф чувствительности» были написаны ко дню рождения герцогини в прошлом и позапрошлом годах и теперь снова разыгрывались актерами любительского театра в честь именинницы 30 января. Герцогиня была в положении и скоро должна была разрешиться от бремени. 3 февраля 1779 года у нее родилась дочка. На 14 марта было запланировано первое после родов посещение церкви. Когда 14 февраля Гёте приступил к работе над «Ифигенией», он надеялся, что премьера спектакля по новой пьесе будет приурочена к этому событию. На этот раз повод требовал от поэта чего-то торжественного и возвышенного. Этой цели – возвышенному развлечению без лишних волнений – подчинен замысел пьесы, и в этом смысле «Ифигению» можно назвать «пьесой на случай». Постановка была принято хорошо. Ее успех объяснялся среди прочего тем, что Корона Шрётер в роли Ифигении и Гёте в роли Ореста вместе производили неотразимое впечатление. Статная фигура Короны и ее изящный костюм из драпированного шелка полностью соответствовали античным пристрастиям веймарского двора, а что касается Гёте, то он настолько хорошо справился со своей ролью, что придворный врач Кристоф Вильгельм Хуфеланд по прошествии многих лет с восторгом вспоминал: «Казалось, на сцене сам Аполлон. Никогда еще публика не видела столь счастливого соединения физического и духовного совершенства и красоты, как в тот вечер в Гёте»[714].