Гёте. Жизнь как произведение искусства

Элегии повествуют о недолгой любовной истории с красавицей-вдовой. Начинаются они с насмешки над эрудированностью, поданной с некоторой долей самоиронии:

Камень, речь поведи! Говорите со мною, чертоги!
Улица, слово скажи! Гений, дай весть о себе!
<…>
Рим! О тебе говорят: «Ты – мир». Но любовь отнимите,
Мир без любови – не мир, Рим без любови – не Рим[1032].

И только римлянка, согревшая постель поэта, привнесла дыхание жизни в этот город; впрочем, прежде чем это произошло, поэт щедрыми дарами расположил к себе бдительную мать возлюбленной:

Северным гостем своим и мать и дочка довольны,
Варваром покорены римское сердце и плоть[1033].

Третья элегия посвящена теме внезапности. Разве не чудесно, когда все – впрочем, не сама любовная игра, а сближение возлюбленных – происходит быстро и неожиданно?

Милая, каешься ты, что сдалась так скоро? Не кайся:
Помыслом дерзким, поверь, я не принижу тебя[1034].

В портрете возлюбленной многое – и в первую очередь волосы и прическа – напоминает Кристиану:

Как-то девочкой смуглой она мне явилась. Обильно
Падали волосы ей темной куделью на лоб;
Нежно короткие пряди у гибкой курчавились шеи,
В кольцах, не сплетены, вольно легли по плечам[1035].

И наконец, знаменитая пятая элегия. Здесь сгорают от любопытства не только современные читатели Гёте, но и его современники: о ком же идет речь – о вымышленной римской возлюбленной или об абсолютно реальной Кристиане?

Ночью ж Амур к другим меня призывает занятьям:

Так, вполовину учась, счастлив я ныне вдвойне.
Впрочем, я ль не учусь, когда нежную выпуклость груди
Взором слежу, а рукой вдоль по бедру провожу?
Мрамора тайна раскрылась; закон постигаю в сравненьях:
Глаз, осязая, глядит, чувствует, гладя, рука,
Если ж дневные часы порой на любимую трачу,
Трату часом ночным мне возмещает она.
Ночью не сплошь поцелуи у нас, ведем и беседы;
Сон одолеет ее – в замыслы я погружусь.
Было не раз, что, стихи сочиняя в объятьях у милой,
Мерный гекзаметра счет пальцами на позвонках
Тихо отстукивал я[1036].

Две элегии – первоначально вторую и шестнадцатую по счету – Гёте убрал по совету герцога, полагавшего, что в них содержатся «чересчур задорные мысли»[1037]. Одна из них посвящена сцене раздевания и ее финалу:

Видеть нагого Амура – это ль не высшая радость?
И, словно музыку, слушать ложа любовного скрип?[1038]

Во второй Гёте красноречиво описывал свои опасения по поводу венерических заболеваний.