На другом конце трубки послышалось усталое
****
Господин Шульц разлепил веки, и сначала почувствовал только тупую боль в шее и мышцах. Затем к ней присоединились колющая в рёбрах и ноющая – в левом виске. И вдруг наконец он ощутил что-то другое. Что-то приятное: запах домашней пищи.
Врач обхватил живот левой рукой, обнаружил, что вторую заботливо перевязали, глухо застонал и задрожал от боли. Антон поднял футболку, потёр повязку, из-под которой выглядывали бордово-синие пятна, и продолжил экспериментировать. Он зажмурился и ощупал своё лицо: глаза впали, а губы высохли и потрескались. Приподнявшись на локтях, он поморщился, нащупал очки и огляделся. Это не сильно помогло, и перед глазами всё по-прежнему плыло, но на тумбочке он заметил три стакана воды, горстку таблеток и записку:
На обратной стороне чуть менее аккуратными печатными буквами было выведено:
«С тебя ДВА обеда, и ты всё равно мне должен. “Dein Schwuchtel Wichser“ фон Ланге».
Антон с горечью выдохнул из себя остатки надежды на лучшее. Понял, что его ждёт долгий и нелёгкий разговор, он схватился за голову. Господин Шульц посидел так несколько минут, поднялся и, пошатываясь, поплёлся в сторону ослепляющего света, лёгкого мелодичного женского и простодушно-раскатистого мужского смеха.
– А, проснулся! Как себя чувствуешь? – искренне обрадовался Отто. Он всплеснул руками и оторвался от тарелки с пирогом.
Отто поспешно встал и усадил Антона на своё место, стараясь не задевать перевязанную руку. Затем он вышел из кухни и вернулся уже с пледом, которым укрыл больного. Адвокат достал ещё одну суповую миску и налил другу бульона.
На время, пока Шульц ел, кухня утонула в безмолвии. Слышно было только как звонко стучала о дно керамической тарелки ложка да как глухо тикали часы.
Антон сглотнул ком, трясущейся рукой размазал пот по лбу и почувствовал, как похолодели конечности,
– Как ребёнок! – улыбнулся Отто.
Антон подавился супом, откашлялся и, покусывая губы, задумался,
– Шульц, я засажу тебя, как только появится шанс, помяни моё слово, – серьёзно заявил адвокат.
Так они и сидели, пока топливо сарказма и иронии не иссякло. И всё это время каждый чувствовал необоснованный и несанкционированный прилив тепла в душе.