Гьяк

Но никак у меня в голове это не укладывалось. Даже война, и та не могла разлучить нас, а теперь мы по одним и тем же улицам ходим, а даже коснуться друг до друга не можем. Вот такая беда. Смотрю, как он с женой и детьми идет в церковь, так, что дорога трещит под его ногами, а сам плетусь сзади, весь иссохший. Однажды я и не выдержал, иначе бы просто взорвался. Пошел к нему домой, позвал его, выйди, говорю, на минутку, надо поговорить. И сказал ему, так, мол, и так, люблю тебя, мочи моей больше нет, чтоб не видеть тебя, чтоб не трогать тебя, чтоб не целовать. Уж не знаю, показалось ли мне, но ежели бы он не боялся, что нас услышать могут, так он, пожалуй, и ударил бы меня. Ну-ка пошел отсюда, говорит он мне, и в дом мой больше не ходи и не смей говорить такие вещи. Ты что же это теперь хочешь? Чтобы мы еще в какую историю вляпались? Я стал умолять его: Фимьос, дорогой мой, ну разве я многого прошу? Так, встречаться время от времени, как раньше. Я люблю тебя, говорю ему, я из-за тебя и жениться-то не стал, и не собираюсь даже. Ах! Ах, если бы кто только видел, как он на меня глянул. Как пастух, который сейчас свою собаку выдерет. Когда смогу, я сам буду посылать за тобой, чтобы ты ко мне пришел, куда я скажу, да, вот так он мне сказал. А теперь давай иди отсюда и смотри, чтоб нас не застукали.

Ну и что же. Вот рассказал я тебе это, но облегчения нет никакого. Ладно, брось. С тех пор я и не вкушал иной радости. Ну, может, иногда, когда мы встречаемся там, в овраге, и занимаемся там этим делом, но это совсем не как прежде. Я вижу, что он уже не так меня любит, как раньше. Он из жалости меня трахает. Может, оттого что я страшным стал, может, я ему и надоел уже. Я даже не знаю. Потому-то я тебе это и рассказываю; ты вот говоришь, что люди над тобой смеются из-за того, что ты вот этим делом занимаешься, что ты, мол, шлюха, но ты же можешь уехать отсюда и, ежели захочешь, другую жизнь сначала начать, тебя никто и знать не будет. А мне-то что сказать? Уехать я не могу, потому как даже в кофейне, когда мы встречаемся и беседуем, для меня это большое утешение, тем я и живу. Но еще я должен и позор этот терпеть да захаживать к тебе то и дело, чтоб не стали люди обо мне болтать, будто мне, мол, женщины не нравятся.

Нокер

Я-то? В пятьдесят первом. Ну, то есть, как из армии пришел, так сразу и уехал. Ну, может месяцев десять от силы в деревне просидел после того, как вернулся, ну, может год, максимум. Да, вот сколько. Не, не больше. Было нас, видишь ли, пятеро ребят да две девчонки. Как уж нам было всем прожить на том добре, что отец нажил? Я поначалу пытался, что правда – то правда, поглядеть, нельзя ли чего в деревне сделать, но так и не нашел, какое бы дело хорошо пошло, так что руки у меня опустились и решился я уехать. Я тогда-то молодой был, так что меня и не заботило, что на чужбину надобно ехать. Я про себя так говорил, поеду, мол, а ежели не понравится, посижу-ка я вот там вот, годик-два, деньжат подкоплю, а затем и назад снова вернусь. Как бы не так! Да вот сам знаешь. Все мы так поначалу говорим.

Был я тогда совсем несмышленым, что и говорить. Сорвался да и поехал, так что и плана-то у меня никакого не было. Был там один наш односельчанин в Чикаго, так что я и подумал, что поеду туда да и разыщу его. Ну, мать моя с отцом сказали мне, что, мол, они его знали и что он давно уже был в Америке, целое состояние себе сколотил, так что если я туда поеду да скажу, чьих я буду, он с радостью помогать мне будет, пока я сам на ноги не встану. У него, бишь, там-то уже хороший круг образовался, так они мне сказали, так что кто знает, ежели он увидит, что ты парень достойный, может, и в компаньоны тебя к себе возьмет. Это очень большое дело, ежели есть у тебя где свой человек. И то правда, хотя не так-то оно все получилось, как я рассчитывал. Адреса, ну, где он там живет и все такое, у меня не было. Знал я только то, что тот в Чикаго живет, потому как оттуда и приходили чеки его семье. А все остальное, ну, ни чем он там занимался, ни даже как он выглядит, я толком-то и не знал.