Гибель адмирала Канариса

Что ж, монахиню он, возможно, и сам был бы не прочь поцеловать, на прощание. Окажись она, к тому же, не слишком перезрелой. Но поцеловал бы лишь как женщину. Все остальное – улыбки и благословения – здесь явно не проходят. «Не из вашего это репертуара, адмирал! – как любила говаривать в подобных случаях сама Маргарет Зелле, она же Мата Хари. – Не пытайтесь вторгаться в чужую роль!» А что, справедливое замечание. Впрочем, именно это он и пытался делать в свои последние дни: вторгаться в ее актерскую судьбу, в отведенную ей судьбой-режиссером роль. Знала бы эта, некогда им завербованная и им же преданная и проданная агент Н-21, как своим поведением перед казнью она вдохновляет кумира и учителя в эти последние часы его сумбурной жизни!

Правда, ему обидно было, что Маргарет Зелле, его Мату Хари, французы все же расстреляли, то есть казнили как бы по-солдатски, а его, боевого офицера, адмирала, свои же германцы вешают, как разбойника с большой дороги или неудачливого пирата. Его, адмирала Канариса, – как пирата! Несправедливо, якорь им в брюхо! Обидно и несправедливо.

– На эшафот, предатель, на эшафот! – фальцетно сорвался чей-то незнакомый голос – возможно, начальника лагеря, который нередко сам руководил казнями важных осужденных.

– К чему такая спешка, офицер? – Канарис так и не понял, произнес ли он эти слова вслух или же молвил их мысленно.

– Ты-то наверняка рассчитывал, что фюрер помилует тебя! На самом же деле фюрер потребовал казнить тебя, как самого страшного врага рейха, со всей возможной жестокостью!

Только теперь адмирал осознал, что он и в самом деле остановился у лесенки, ведущей на виселицу. Не из страха перед казнью, а только потому, что задумался, что сознание его на какое-то время попросту отключилось.

«О, да! – мелькнуло в сознании адмирала. – Лучше бы ты не приходил в себя, а по-прежнему пребывал в спасительной прострации».

Запрокинув голову, Канарис обратил внимание, что палач, плечистый коротышка, неуверенно передвигавшийся на своих то ли ревматически полусогнутых, то ли искалеченных на фронте ногах, возится с какой-то слишком уж странной петлей.

Медленно поднимаясь по ступеням, Канарис все напряженнее всматривался в нее, пока, наконец, не понял, что на самом деле это не обычная веревочная петля, наподобие той, что валялась на краю помоста и с помощью которой, очевидно, были удушены двое предыдущих заключенных, а пока еще расстегнутый металлический ошейник![65]

«Так вот на какую особенно мучительную казнь намекал оберштурмбаннфюрер Кренц! – сказал себе адмирал. – Даже трудно представить, насколько тягостной и болезненной будет твоя смерть. Кстати, где он сам? Взял бы уж на себя и роль палача, воспринял бы ее как плату за исключительное усердие на допросах».

– По приговору Народного суда!.. – начал зачитывать кто-то из присутствовавших, однако Канарис старался не слушать его. Зато, наконец, сумел различить фигуру следователя Корнелия Кренца; тот стоял чуть в сторонке от остальных, нервно сомкнув на животе пальцы в кожаных перчатках.

Странно, что Кренц решил присутствовать на казни, следователи этот обряд обычно избегают. Что там сейчас творится у него в душе и в мозгу? Сожалеет о том, что слишком рьяно доводил Канариса до смертного приговора? Вряд ли. Исполнительный служака – только-то и всего! «А вот что его на самом деле привело в мою камеру – стремление провести предсмертный допрос или желание хоть как-то искупить свою вину перед смертником, – так и не объяснил. Впрочем, это уже не столь важно».

– …Учитывая исключительную тяжесть совершенных им преступлений, адмирала Вильгельма Канариса, лишив всех чинов и наград, – пробились до его сознания последние слова эшафотного обвинителя, – казнить как врага и предателя рейха!

– Я не предатель! – собрав остаток физических и душевных сил, попытался прокричать адмирал, уже ощущая на своем затылке крепкую пятерню палача-коротышки, не пожелавшего скрывать свое лицо под традиционной маской. – Я не предатель! – крикнул он чуть громче, хотя и в этот раз слова его расслышали далеко не все присутствовавшие. – Как истинный германец, я всего лишь исполнял свой долг перед родиной![66]

Что прокричать эти слова пафосно, с артистизмом у него не получилось – понять адмирал успел. А еще – успел с глубочайшим оскорблением и ужасом возмутиться: «Что ж вы берете меня, адмирала, на металлический ошейник, как бешеную собаку?! Что ж вы со мной так вот?!»

31

Тела всех троих казненных еще только сжигали на костре, разложенном во внутреннем дворе лагерной тюрьмы[67], а Кренц уже спешил связаться по телефону с Генрихом Мюллером:

– Господин группенфюрер, докладываю: возмездие свершилось!

– Вы действительно уверены, что оно, это возмездие, свершилось? – рассеянно спросил шеф гестапо.

– Простите, группенфюрер… – не понял его Кренц. – Вы… сомневаетесь в том, что..?