Гибель адмирала

Глубинная засекреченность, объясняемая спецификой занятий, обеспечивает фактическую бесконтрольность КГБ, хотя действия его порой весьма сомнительны. В таких столкновениях с КГБ правды не найти. Искать ее опасно. Манипуляции с якобы психической ненормальностью до сих пор могут угрожать людям, опасным для аппарата.

Демократическое обновление страны не изменило места КГБ в политической системе. Этот комитет осуществляет всеохватный контроль над обществом, над каждым в отдельности. В системе же министерских отношений он явно поставлен над государством, подчиняясь лишь узкой аппаратной группе… И лучше бы перенести службы КГБ с площади Дзержинского. Уж очень незабываема кровавая история у главного, здания, где покоится «меч, защищающий народ». Отсюда десятилетиями исходили приказы по уничтожению или преследованию миллионов людей. Горе, стон, муку сеяла эта служба на родной земле. В недрах этого здания мучили и пытали людей, как правило лучших, гордость и цвет наших народов. Да и сам комплекс этих зданий, таких необъяснимо монументально громадных, как бы свидетельствующих, кому в действительности принадлежит власть в стране, — такой комплекс неуместен в центре Москвы… КГБ — это не служба, а настоящая подпольная империя, которая еще не выдала своих тайн, разве только раскрытые могилы. И, несмотря на такое прошлое, эта служба сохраняет свое особое, исключительное положение. Она самая мощная из всех существующих орудий аппарата. И по эффективности, и по безотказности ей нет равных…

Мы на критической точке своего развития.

150 лет назад оригинальный русский мыслитель и друг Пушкина Петр Чаадаев писал о России: «Мы — народ исключительный, мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества, а существуют лишь для того, чтобы дать миру какой-нибудь страшный урок…»

«Страшного урока» больше не должно быть.

Так, теперь несколько слов о вчерашних овациях зала на сообщение о применении силы в Тбилиси. Преступно убивать за убеждения. Лозунги, политическая чужеродность, говоря об инакомыслии, не могут служить оправданием убийств. Такая позиция смыкается с той, которая привела нашу страну к невиданным в мире убийствам, которые мы до сих пор не в состоянии усвоить разумом и своей совестью. После этих оваций для меня очевидно: размежевание практически неизбежно; нас разъединяет больше, чем соединяет. Это — различие в понимании самих основ жизни».

Зал поразило оцепенение, но вскоре поднялся ряд депутатов и стоя приветствовал меня.

С этого дня я угодил в жесточайшую чекистскую блокаду. Слежка, тайное посещение квартиры, когда мы с женой уходили по делам, исчезновение и просмотр почты и еще многое и многое другое. Это было преследование в чистом виде. Только депутатство сохранило меня и жену от более тяжких последствий…

На втором Съезде народных депутатов СССР (12 декабря — 24 декабря 1989 г.) я уже занимал место «согласно алфавиту». Нас рассаживали так (секторами по алфавиту, а не по убеждениям), не подозревая о том, что могут быть какие-то убеждения вообще. Я оказался в 5-м ряду на 25-м месте. Через проход, на 26-м, сидел Андрей Дмитриевич Сахаров.

Этот декабрьский съезд проводился по «аппаратному» сценарию и был скучен. Порой охватывало откровенное безразличие. Слово получить невозможно, а получишь, каков смысл? Еще раз заявишь о том, что уже известно и саботируется административно-командной системой. К тому же здесь все упирается в голосование, а его результат можно заранее предсказать по любому вопросу еще за месяцы до съезда. Это 400–600 голосов на 1100–1300. Бюрократическая система возвела здесь надежную защиту.

И ничья, даже самая умная, доказательная речь изменить это соотношение голосов не способна.

Я не мог преодолеть скуку и в мыслях часто уходил в эту книгу, которую Вы, дорогой читатель, сейчас держите в руках. Перепечатка рукописи (тысячи страниц) требовала огромного напряжения. Кроме того, что изнуряет сама перепечатка (целые месяцы стучишь на машинке), утомляет и доработка текста. Перепечатывая, невольно вносишь поправки, а часто вклиниваешься и в самый смысл, сочиняешь новую главку. Уже полгода такой работы довели до крайней степени усталости. А предыдущие годы были не легче.

А тогда, в зале, память перебирала выводы последних главок, их я «отстукал» вчера. Я еще полон их жизнью.

И вдруг я понял, что в последнем выводе надо сделать исправления. Я не совсем прав. Русский народ не обычный народ. Этот народ — всегда жертва. На этом уровне и вырабатывалось его сознание, и вырабатывается.

Эта неожиданная мысль-находка вызвала целый поток встречных размышлений, перестроений следующих главок…

Иногда я поглядывал на Андрея Дмитриевича. Он тоже почти не слушал оратора, откровенно придремывая.

Я сидел рядом с ним во вторник (первый день работы съезда) и еще — в среду. В четверг меня залихорадило — я не приехал на съезд, а когда пришел утром в пятницу (зал еще был пустоват), мне навстречу поднялся Г. X. Попов и сказал полушепотом, хотя вокруг никого не было:

— Андрей Дмитриевич умер.