Гибель адмирала

Весь день я невольно посматривал на пустое кресло слева от себя. Там уже лежали цветы.

В тот день Горбачева несколько раз пытались склонить к тому, чтобы объявить национальный траур, но вождь перестройки был непоколебим. Было видно, это ему очень не по душе, просто труднопереносимо. Его даже как бы корежило от этих слов. Из опыта работы первого съезда я вынес убеждение в том, что генеральный секретарь КПСС хранит в душе острую неприязнь к Сахарову.

Это, наверное, была самая ненавидимая «территория» в мире.

Траур, разумеется, не был объявлен. Более того, в день похорон Сахарова депутатам раздавали билеты в Большой театр на «Хованщину». Это уже было глумление, и в нем приняли участие сотни народных избранников.

Кто-то выступил с предложением навсегда оставить кресло Сахарова свободным. Его и впрямь никто не мог занять. Никто.

Горбачев пропустил это предложение как нечто неуместное. Он сделал вид, что оно, это предложение, как бы и вовсе не поступало.

Я поглядывал на кресло с цветами и мучился сомнениями.

Сахаров отдал свыше 20 лет борьбе за свободу народа — это значит, он прошел через пытки, отказ от какой бы то ни было личной жизни, клевету, порой почти полное отчуждение.

За ничтожным исключением, он тогда не был услышан на Родине.

Можно отделаться фразой из Гегеля: каждой идее приходит свое время (что-то в таком роде, марксисты обожают такие цитаты). Но это всего часть правды.

Все дни смотрел я на кресло, слушал зал, вглядывался в людей, разгуливающих в перерывах в вестибюле, коридорах, — складывался простой до предела ответ:

«Глух народ или нет — определяет степень его сытости. Когда народ начинает испытывать нужду, он начинает слышать, даже если его уши заливают моря лжи. Когда народ начинает голодать и мерзнуть, он слышит. А когда приходит время бесконечных очередей, карточек, спекуляций и настоящего голода, следуют прозрение и потрясения.

И тогда чудаки, скоморохи, убогие вдруг вырастают в сознании народа до божественных высот. Они уже Пророки.

Пророк.

Да, градус совестливости всегда находится в прямой зависимости от сытости. Сколько святых и бессребреников распято на глазах сытых!..»

Я возвращался с предпоследнего заседания съезда. У Кутафьей башни жиденько переливалась толпа — ждали депутатов: передать просьбу, пожать руку, просто поглазеть на знаменитость.

Подземным переходом я направился к Румянцевской библиотеке. Переход был сырой, с лужами и постами милиции.

Я шел и вспоминал разговор с Ю. В. Андроповым (в 1974 г.) — главой КГБ и членом политбюро. Он принял меня, чтобы порасспросить о выпущенной мной книге — «Особый район Китая». Юрия Владимировича интересовали выводы — насколько они подкреплены документами. Тогда он и обронил фразу, которую я храню в памяти и по сию пору и вышибить которую оттуда возможно лишь стараниями врачей из «психушек»:

— Вот наделаем колбасы — и у нас не будет диссидентов.

В стране уже тогда возникли серьезные трудности с продовольствием.

Для Андропова стремление к свободе определялось отсутствием или присутствием колбасы. И ничем другим. Есть сытость — свободы не нужно.

И это было сказано об инакомыслящих; стало быть, и о декабристах — хотя у них не только колбасы было вдосталь… Сказано было о всех, кто умер за свободу.

Есть сытость — свобода не нужна.

Поэтому инакомыслящих и направляли в «психушки». При таком мышлении главы самой могущественной в мире тайной службы все инакомыслящие — ненормальные. У каждого из них этой колбасы сколько угодно. Значит, объяснение одно: ненормальные.

Есть сытость — свобода не нужна.

Зверь, птица умирают без свободы — у них в клетке сколько угодно корма. Не живут без свободы.

А человек?!

И эти люди (Андропов и ему подобные) определяли направление движения целого народа! Имя Системы, которая ставит у власти этих нравственных уродов, — ленинизм и большевизм.

Я шел и думал о том, что в этом случае, как, впрочем, и во всю русскую историю, столкнулись два понимания свободы. Понять Сахарова Андропов вообще не мог, даже если бы очень хотел. Такой орган «понимания» у него начисто отсутствовал.

Я шел и вспоминал обоих этих людей. Уже неживых.

И еще вспоминал, как черная юркая «Волга» несла меня на Лубянку, в кабинет Андропова, машина путала следы. Это не преувеличение, не выдумка. Кремлевские старцы не доверяли друг другу, и у каждого за каждым была своя слежка. Андропов не хотел, чтобы о нашей встрече кто-то знал. Он проводил свою политику по Китаю. И не хотел обозначать те источники, откуда могла поступать информация, пусть даже такая малая, как моя.

Свиньи топчут людей. Свиньи устанавливают правила жизни.

Мне еще предстояло узнать, что такое бесстыдство власти демократов, продажность и невиданная коррупция верхов демократии — надежды народа.

Нажива, ложь, себялюбие правят этим миром, в божествах у которого только деньги. Всегда — деньги.

Грустный опыт моей жизни убеждает, что любая власть на Руси прежде всего займется наживой. Все отличия одной власти от другой — в размерах ограбления народа.

Глава III ИРКУТСКОЕ СЛЕДСТВИЕ