Гибель богов

— Никто, Сашенька, меня не заставит по-другому о тебе думать. Я люблю тебя… Не боюсь ничего… Для тебя ничего не жалко… Ты слышишь?

— Да, Нюша… Пойдем… Не надо…

— Ты ничего не бойся… Я тебя упрекать не стану…

— Идем, Нюша… Гляди, там этот бородатый леший заждался… Гляди, уже стучит, за дело принялся…

— Я тебя не пущу с ним работать… Ты должен отойти, хоть несколько дней.

— Как же, Нюша? А дело-то кто за меня делать будет?

…Вездеходчик Крикун, высланный ей на помощь Иваном Подобедом с самыми добрыми намерениями, встретил ее на пустыре, где ненцы убивали обычно оленей. Она шла не видя ничего, и ноги ее стучались о сотни рогов, белеющих даже в ночи. Внизу при зачинающейся непогоде кричала и стонала речка, где-то, совсем и неподалеку, завыла волчица. Нюша приостановилась у самого берега, переступив последние, недавно снятые с нежных убитых тут животных рога, и вздернула руки кверху. Она долго бессвязно говорила, бормотала, читала. Четко, ясно звенели под конец строчки: «Катунь, Катунь — свирепая река! — выговаривала Нюша. — Поет она таинственные мифы о том, как шли воинственные скифы, — они топтали эти берега! И Чингисхана сумрачная тень над целым миром солнце затмевала, и черный дым летел за перевалы к стоянкам светлых русских деревень…»

— Нюша, Нюшенька! — Крикун близко подошел к ней, бережно приобнял. Нюшенька, не надо, Нюша! Ну не надо!

Глухо стонал дальний ветер, с порывами принося сюда холодный северный воздух, он был чист, свеж, но так туг, наморозен, что дышалось с продыхом, тяжело, и глухо била в груди боль.

— Кто ты? — спросила Нюша, вовсе не театрально, в голосе ее звенела особая струна, вот-вот эта струна должна была лопнуть, и вся душа тогда разбрызжется последними, умирающими звуками.

— Я Крикун! Ты меня не узнаешь? Нюша, Нюша!

Он взял ее и, тихо подталкивая, повел, и она пошла. Первые капли ледяного дождя стукнули по этой и без того мокрой земле — луговинам, болотам, кочкам, вертолетной прибитой площадке, потом дождь пошел и пошел, и лил уже, не переставая, до самого дома Крикуна.

У самого порога Нюша, видно, опомнилась, она попыталась вырвать свою руку из зажатой горячей ладони Крикуна, но тут же смирилась и зашла в темные сенцы, ничего не чувствуя и не слыша.

— Ты будешь жить теперь у меня, слышишь? — зашептал Крикун, жадно целуя ее в соленые щеки, в мокрый лоб, в ее руки, плечи. — Зачем ты так? Зачем? — Он, смешно торопясь, вздрагивая всем телом, снимал с нее плащ, мокрую кофту, ее грязные ботинки.

— А зачем ты так? — спросила она, видимо, придя в себя. — Я-то ведь порочная!

— Нюша, Нюшенька! Так что с того? Нюша…

Он силой одевал на нее мягкие свои тапочки, силой усаживал на кровать, пытаясь ее раздеть.

— Я сама, — сказала она.

— Ну вот и добре… Вот и хорошо…

— Крикун, зачем ты все это затеял? Учти, Крикун, я никого не хочу позорить… Ни тебя, ни директора, ни директоршу. Вы сами по себе, а я, как река, сама по себе…

— Ну и ладно, Нюшенька… Я ведь тебя давно люблю, Нюшик мой! А что было, то сплыло. Тоже как в реке, плывет, плывет, дальше и дальше…

— А что было, Крикун? — Она уже разделась и, зябко ежась, свела свои девчоночьи, налившиеся красивой полнотой, плечи.

— Что было, говорю, сплыло, — жестче обычного сказал Крикун, торопясь тоже сбросить и грязные сапоги, и мокрую телогрейку.

— Нет, ты мне скажи, что было!

— А что бывает между бабой и мужиком? — Крикун хихикнул, пытаясь приобнять ее эти оголенные плечи и тиская в руке маленькую черненькую родинку на правом плече. — Смотри, какая она занятная? — Он потянулся, чтобы поцеловать это черненькое пятнышко.

Нюша оттолкнула его.

— Не смей! Я Сане даже не разрешила!

— Ох, ох, ох! Саня, Саня, Саня! Это не разрешила, зато то разрешила! — Балуясь, он хотел ее повалить.

Она его опять резко оттолкнула.

— Да ты человек или нет? — зашептал он. — Или железная какая? Я же тебя ласкаю, целую тебя! Я ведь за тобой, как кутенок бегаю…

— Уйди! «Саня, Саня!» Да вы все здесь его пятки не стоите! Все, все, все! И вертолетчики, и вездеходчики, и рыбаки, и дураки! Все, все! — Она торопливо одевалась. — «Саня!» Да ты что? Он — не тронул меня! Пальцем не тронул!

— Ври! Пальцем он ее не тронул!

— Он святой! Слышишь, Крикун, святой!

16

— Ты откуда такой взялся? — Мокрушин большой, нечесанный, с любопытством присел на корточки, изучая Акишиева, весело и добродушно.

— А оттуда от самого! — Зло вгрызался в землю, дальше уходя, пробиваясь к озеру.

— От самого тебе вроде и рановато, не по черным кудрям.

— А у меня дед побелел на ветрах, вот так-то, да отец в эту войну.

— Чего же тогда к нам своим пехом, без протекции? — Мокрушин гудел по-доброму.