Гибель гранулемы

Через несколько минут, потушив окурок, быстро зашагал вниз. Шел, погруженный в свои мысли. Подумал, что пора уже навестить маму. Вспомнил Алевтину и ему почему-то стало жаль ее. Но тут же представил, что они поженились, сидят в избе и не знают, о чем говорить. Алевтина и в самом деле убеждена, что каждые грабли гребут к себе, что сытость души — это только одна сытая жизнь… Ну, была бы старуха, тогда понятно… Он еще почему-то вспомнил Петьку, учившегося разжигать огонь перед вентилятором, и вздохнул: «Ах, Аля, Аля!..»

Павел совсем забыл об улице, по которой шел, и почти в упор наткнулся на женщину, вскочившую со штабеля крупных шлаковых кирпичей.

— Ох, как испугалась!.. — сказала она хрипловатым от волнения голосом.

Павлу было неприятно это, и он проворчал хмуро:

— Зря вы… Не съем же…

— Разумеется. Но все-таки испугалась.

Это была, кажется, та самая женщина, которую он видел несколько минут назад. Несмотря на то, что говорила она с хрипотцой и лица не было видно, Павел не мог обмануться: голос принадлежал молоденькой женщине, и даже волнение не могло заглушить его непокорной силы.

— Может, вам все же боязно? Я провожу до площади.

— Нет, мне в обратную сторону. И я всегда гуляю одна.

— Гуляете? В такой час?

— Да.

Расплывчатая фигура женщины совсем растаяла в темноте, и Павел услышал удаляющийся стук каблуков. Она действительно уходила вверх, к театру.

В это время Павла ослепили фары «Волги», мчавшейся от площади, и Абатурин отвернулся от яркого огня.

Резкие полосы света упали на женщину. Они вырвали ее из тьмы всего на мгновение, но и за этот миг Павел успел увидеть ее фигуру и волосы. Особенно волосы. Несмотря на то, что было холодно, женщина оказалась простоволосой — ни платка, ни шляпки. Ровная светло-русая волна волос падала ей на плечи и казалась отсюда, издали, бронзовой и плотной.

Женщина оглянулась и ускорила шаги.

Павел послушал, как стучат каблучки по холодному гудрону, и ему стало скучно.

Против ожидания он никого не застал в общежитии. Вынул из тумбочки молоко, отпил немного, пожевал краюшку хлеба и стал раздеваться.

Но тут дверь с шумом распахнулась, и в комнату влетел Блажевич.

Пальто на нем было расстегнуто, кепка сбита набок. Карманы пальто оттопыривались, видно, он напихал в них какие-то свертки или бутылки.

— Вось, Паня, — подмигнул он Абатурину, — докторская колбаса и кефир. Только что Катю проводил.

Он вытащил из кармана бутылку недорогого коньяка, загнал пробку карандашом внутрь посудины и налил Павлу полстакана. Сказал, счастливо похохатывая:

— Что мы тут с Катькой вытворяли! Розуму недаступна!

— Что ж вы делали? — вяло спросил Павел.

— Целовались, як звери!

— Ну, за вашу радость, Гриша.

Они чокнулись, выпили вино.

— А ты як? — поинтересовался Блажевич. Грише в эту минуту хотелось, чтоб всем было хорошо и радостно, как ему.

— Я — ничего… Женщину вот одну встретил… — начал было Павел.

— Ну-у?! — воодушевился Блажевич. — Красуня?

— Да нет, — пожал плечами Абатурин. — На улице. Темно было.

— А-а.. — поскучнел сварщик. — Давай спать.

Они написали записку Линеву, чтоб выпил свою долю вина, не будил их, и улеглись.

Павел лежал с открытыми глазами и думал о том, что у него, видно, все всегда получается не так, как у других. И копошилось в груди такое странное чувство, точно он одновременно и злится на себя, и жалеет себя. Почти засыпая, видел волну тяжелых русых волос — одни только волосы без лица — и снова сердился, что не может представить это неведомое, но несомненно красивое лицо. «А почему красивое?» — уже во сне спрашивал он себя.

Утром, когда шли на работу, Линев сообщил весело:

— Музей вдоль и поперек истоптал. Даже сапоги устали. И все из-за дружбы. Понимать надо, Блажевич.

— Ты же утром пришел! — засмеялся Гришка. — Музей? Из-за дружбы?

— Я не только с тобой дружу, — нашелся бригадир. — С одним, с другим поболтаешь — и ночь долой.

Весь день на работе Павел хмурил широкие брови, рассеянно отвечал на вопросы товарищей.

Линев подозрительно посмотрел на него, заметил с досадой:

— Не умеешь пить — не пей. Лететь-то не близко…

И ткнул пальцем вниз.

— Я мало пил, — смутился Павел.

— Знаю, — проворчал Линев, но на всякий случай подергал на Абатурине монтажный пояс. Ремень был прочно застегнут, а его цепь, защелкнутая карабином, прикреплена к отверстию фонаря. Бригадир довольно тряхнул головой.

В этот вечер они никуда не пошли. Павел разложил на тумбочке учебники и тетради — надо было готовиться к зачетам. Линев застелил всю кровать чертежами и вымеривал их кронциркулем. Блажевич делал сразу три дела: читал «Звезду» Казакевича, насвистывал какой-то военный марш и крохотной расческой приглаживал торчащие во все стороны усы.

И никто из них даже не заметил, как дверь в комнату тихо, без стука отворилась, и на пороге вырос дядечка с рыжей разбойничьей бородой. Он молча осмотрел комнату, пошевелил хилыми плечами и робко потащил к пустой кровати свое имущество.

Поколебавшись немного, открыл сундучок, стал перед ним на колени. Казалось, он молится этому сундучку.