Гибель империи. Российский урок

С утра 3 марта на квартире князя Путятина начинались переговоры новых хозяев страны с Великим князем Михаил Александровичем. Большинство присутствующих, кроме Милюкова и Гучкова, убеждали будущего Императора ни в коем случае не принимать верховную власть. Как заявлял Керенский: «Умоляю Вас, во имя России, принести эту жертву!»[202]

В результате Великий князь подписывает довольно странный документ, составленный и отредактированный двумя видными масонами – Некрасовым и Набоковым.

Михаил Александрович не отрекается от престола. Но и не принимает его. В своем «Обращении» к народу он оставляет решение о будущем государственном устройстве России – конституционная монархия либо республика – на усмотрение «Учредительного собрания», которое будет избрано «на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования»[203]. А до тех пор передает власть Временному правительству. Легитимность этого Временного правительства с самого начала была очень зыбкой. В том числе этим объясняется, почему с такой легкостью в октябре его сметут большевики.

Утром 4 марта во всех газетах Российской империи публикуются сразу два документа. Первый – Манифест Николая II с отречением в пользу брата. Второй – обращение Великого князя Михаила Александровича к народу. В многовековой судьбе российской монархии поставлена не точка, а многоточие: трон, который Николай II передал брату, так и остался вакантен и де юре остается таковым по сей день.

Восторги революции

Петроград тем временем буквально обезумел. Цель «прогрессивной общественности», ведущей Россию к безоблачному счастью, была достигнута! Наконец-то к власти придут самые лучшие, самые честные, самые талантливые люди России!

Победа сопровождалась небывалыми восторгами, которые часто переходили все грани приличия.

Известный публицист Михаил Осоргин так выражал всеобщее ликование и энтузиазм того времени: «Эти дни все-таки следовало пережить, эти лучшие дни огромной нашей страны. Лучших и даже таких же она не знала и никогда не узнает»[204].

Всеобщим кумиром был Александр Федорович Керенский. Со свойственной ему патетикой он возглашал: «Товарищи граждане! Не часты такие чудеса, как революция, которая из рабов делает свободных людей. Вы самая свободная армия в мире!»[205] В ответ Керенского называли «славным, мудрым, честным вождем свободного народа».

А. Ф. Керенский приветствует военных

Его личный секретарь и поэт Леонид Каннегисер выплеснул свои чувства в стихах:

Тогда у блаженного входа,
В предсмертном и радостном сне
Я вспомню – Россия, свобода,
Керенский на белом коне[206]

.

К сожалению, немало представителей епископата Российской Православной Церкви приветствовали февральский переворот. Новгородский архиепископ Арсений (Стадницкий) (к счастью, позже пересмотревший свои взгляды) на первом после отречения Императора заседании Святейшего Синода воскликнул: «Двести лет Православная Церковь пребывала в рабстве. Теперь даруется ей свобода. Боже, какой простор!.. Так чувствуем себя в настоящий момент и мы, когда революция дала нам свободу от цезарепапизма»[207]. Как же горько читать эти строки!

Уже в дни всеобщего ликования революция понемногу начала обнажать свою истинную личину. Полковник Федор Викторович Винберг так описывал происходившие на улицах Петрограда ужасы, которые не хотели замечать ликующие толпы: «Солдаты и рабочие рыскали по всему городу, разыскивая злосчастных городовых и околоточных; выражали бурный восторг, найдя новую жертву для утоления своей жажды невинной крови. И не было издевательств и глумлений, оскорблений и истязаний, которые не испробовали бы подлые звери над беззащитными своими жертвами. Этим зверям петербургское население в массах своих деятельно помогало: мальчишки, остервенелые мегеры, разного буржуазного вида молодые люди…»[208]

А вот свидетельство генерала Константина Ивановича Глобачева: «Те зверства, которые совершались взбунтовавшейся чернью в февральские дни по отношению к чинам полиции, корпуса жандармов и даже строевых офицеров, не поддаются описанию. Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части: некоторых распинали у стен; некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых шашками. Были случаи, что арестованных чинов полиции и жандармов не доводили до мест заключения, а расстреливали на набережной Невы, а затем сваливали трупы в проруби. Кто из чинов полиции не успел переодеться в штатское платье и скрыться, тех беспощадно убивали. Одного, например, пристава привязали веревками к кушетке и вместе с нею живым сожгли»[209].

Г. К. Савицкий. Арест городового. 1917 г.