Гибель красных моисеев. Начало террора. 1918 год

После обращения ко «всем воюющим народам и их правительствам» Ленин вычеркнул из декрета все упоминания о правительствах воюющих стран, и все предложения декрета адресовались нациям, воюющим народам и полномочным собраниям народных представителей, которыми, как это доказали сами большевики, могли стать любые авантюристы…

И предложения эти говорили не столько о мире, сколько об устройстве мировой революции: «Рабочие названных стран поймут лежащие на них теперь задачи… помогут нам успешно довести до конца дело мира и вместе с тем дело освобождения трудящихся и эксплуатируемых масс от всякого рабства и всякой эксплуатации»^{6}.

Разрушительная для России, как государства, сила этого декрета была значительно усилена редактурой Владимира Ильича Ленина. Несколько точных купюр, незначительные поправки, и — документы, задуманные как популистские декларации, обрели беспощадную силу грозного оружия. В ленинской редакции Декрет о мире превратился в декрет о гражданской мировой войне…

На наш взгляд, историки несколько преувеличивают роль соглашений, заключенных большевиками с немецким Генштабом. Интересы немцев и большевиков в конце 1917 года и так совпадали по многим пунктам…

В первую очередь — по вопросу о судьбе русской армии.

Германия стремилась уничтожить Восточный фронт, а большевики — демобилизовать еще не до конца разложившуюся действующую русскую армию, настроенную к ним не менее враждебно, чем к немцам.

Исходя из своих собственных интересов, советское правительство потребовало от главкома генерала Н.Н. Духонина «сделать формальное предложение перемирия всем воюющим странам».

Однако, по представлениям Николая Николаевича, подобные предложения могли исходить не от неведомо кем назначенных полномочных собраний народных представителей, а только от правительства, облеченного доверием страны, и он отказался исполнить приказ, за что и был растерзан латышами[4], а на его место назначен не отличавшийся излишней щепетильностью прапорщик Крыленко.

Интересно, что в самой армии прекрасно понимали, к чему могут привести такие переговоры о мире…

«Был целые сутки в карауле в бывшем Министерстве иностранных дел, — вспоминает очевидец тех событий С.В. Милицын. — Всего нас было 12 человек. Из нашего взвода я и Лукьянов. Разговор сразу завязался на политическую тему. Начал Аршанский:

— Слышали новость? Крыленко издал приказ о праве представителей полков заключать перемирие и представлять договоры на утверждение Советской власти.

— Что же! Значит, сколько полков, столько и мирных договоров? Украинский полк заключит один мир, Великорусский — другой и так далее. Да и действителен ли приказ Крыленко для украинских частей?

— Ему на это наплевать. Ему одного нужно — заключайте мир и расправляйтесь со своими начальниками. Вот прапорщику что нужно».

Но, кроме разговоров, никакого противодействия оказано не было.

В тех же воспоминаниях С.В. Милицына, пытающегося, как он говорит сам, понять, кто превратил в зверских людей, жадных к чужой собственности и жизни, тех, кто когда-то был чистыми детьми, верующими и любящими, разговор о прапорщике Крыленко так ничем и не кончается.

«Вот они тут крутят, а отвечать народу придется, — тихо, с ноткой грусти вставил Лукьянов.

— А ну их к черту. Давайте лучше чай пить. Чья очередь за кипятком?»^{7}

Другое дело — действующая армия…

Когда предложения Ленина прекратить военные действия и самим выбирать уполномоченных для переговоров с германцами дошли до полков, начались стихийные братания. Заранее подготовившееся к подобному повороту событий германское командование бросило на «братания» сотрудников пропагандистских служб, и уже к 16 ноября двадцать русских дивизий, «заключив» перемирие, самовольно покинули окопы, а оставшиеся дивизии придерживались соглашения о прекращении огня. Германская армия при этом продолжала сохранять дисциплину и боевой порядок…

Л.Д. Троцкий самолично проверил, как выполнена в войсках ленинская директива о стихийном заключении мира. Еще когда он «первый раз проезжал через окопы на пути в Брест-Литовск, наши товарищи, несмотря на все предупреждения и понукания, оказались бессильны организовать сколько-нибудь значительную манифестацию против чрезмерных требований Германии: окопы были почти пусты, никто не отважился говорить даже условно о продолжении войны. Мир, мир во что бы то ни стало!.. Позже, во время приезда из Брест-Литовска, я уговаривал представителя военной группы во ВЦИК поддержать нашу делегацию “патриотической” речью. “Невозможно, — отвечал он, — совершенно невозможно; мы не сможем вернуться в окопы, нас не поймут; мы потеряем всякое влияние”»[5]…

Тем не менее, хотя большевистские и германские интересы совпадали, хотя большевики конечно же имели какие-то обязательства перед Германией, стратегия политики Ленина и Троцкого этими факторами не исчерпывалась и этими обстоятельствами не определялась.