Гибель «Русалки»

– Возможно, – голос Джеральда вдруг стал ледяным, ломким, – у меня больше воображения, чем ты думаешь, Речел. Мне приходилось его несколько обуздывать в последнее время. Не добивайся, чтобы я дал ему волю. Последствия могут быть…

Его слова внезапно оборвал звенящий, как серебро, смех Речел:

– Гибельными? Возможно, Джерри, но для кого? Говоришь, ты сдерживаешь свое воображение? А зачем, трусишка? Ведь в душе ты трус и знаешь это. Невыгодно иметь слишком богатое воображение, не правда ли? Того, о чем ты думаешь, конечно нет, тем хуже…

– Речел!

Она спокойно продолжала говорить, как будто не слышала его:

– …ведь так ты мог бы наконец узнать, что такое Фолкс и что такое мужчина…

– А ты, значит, узнала?

– Я узнала, – грустно сказала Речел, – только одно, Джеральд Фолкс, если у тебя есть хоть какое-то право называть себя так, – что такое мужская честь. А этого ты тоже не поймешь. И не приставай ко мне, Джерри, а то я…

– Папа, – сказала Джо Энн, – я хочу…

Родители обернулись. Джеральд поймал взгляд жены.

– Думаешь, они… – начал он.

– Нет. А если и слышали, то не поняли. Входите оба! Какого дьявола вам нужно?

– Я хочу, чтобы Гай приходил и учился вместе со мной, – твердо сказала Джо Энн. Она не испытывала чувства благоговения к матери. В их отношениях уже появились ростки отчуждения, которое нередко впоследствии переходит во вражду.

– Не знаю даже, – нерешительно проговорил Джеральд, глядя на жену.

– Что уж там, – сказала она, – пусть приходит. В конце концов, он Фолкс, и, насколько я могла видеть, настоящий Фолкс.

Она приблизилась к детям и, внезапно протянув руку, положила ее на темноволосую голову Гая.

– Ты добьешься, – мягко сказала она, – вот увидишь, ты многого добьешься. Думаю, из тебя выйдет толк – ты сделан из хорошего материала…

Вот так это началось, войдя в его жизнь как нечто очень важное, а точнее, продолжилось, а не началось. Отец учил Гая читать вначале по складам, когда ему было восемь – он уже тогда был худым и мускулистым, – вечерами, когда вспыхивал огонь в камине и трещали сосновые сучья.

Ум был и гордостью, и проклятием Гая. Читать он научился за считанные дни. И вот уже его глаза так быстро пробегали текст, что обгоняли палец, которым он вначале водил по строчкам.

С тех пор его сдерживало лишь одно – почти полное отсутствие каких-либо книг. Но дружба с Джо Энн положила этому конец: библиотека Фэроукса содержала бесконечное множество, целый мир книг. Он набросился на них, поглощал их, наслаждался ими до пресыщения. А потом, когда его память уже не могла больше удерживать огромного количества непереваренной информации, он пытался втиснуть ее в голову усилием воли. Неосознанно желая дать себе время на раздумья или просто уступая своей крайне противоречивой, двойственной натуре, он внезапно захлопывал книгу и исчезал в лесах, в те времена еще девственных, – даже следы, которые оставляли индейцы чикасо, зарастали снова, – неся ружье, подаренное отцом, – эти блуждания по лесу были как лекарство от книг.

Он уходил на многие часы, даже дни, а вернувшись, шел опять в лес, с безошибочной точностью ведя за собой негров к туше оленя, которую он уже успел освежевать, оттащить в сторону и подвесить на сук.

Лес, как и книги, научил его многому. Он умел теперь определять север по густоте мха на дубах или по Полярной звезде; по тому, как помят кустарник, – размеры и вес животного, продиравшегося через него; как давно, с точностью до часа, копыто или коготь оставили отпечаток на сырой земле; инстинктом почувствовать, какой зверь появится из чащи, пума или медведь, чтобы быть наготове.

На следующий день после своего шестнадцатилетия он ехал на серой лошади, которую накануне ему подарил Джеральд Фолкс, сказав как бы нехотя: «Тот, кто ездит верхом, как ты, заслуживает приличного скакуна». В тот день он ехал один, потому что был уже в том возрасте, когда мальчик начинает ощущать свое тело, и присутствие десятилетней Джо Энн, еще ребенка, как-то смутно, неопределенно (словами он бы это не смог выразить) раздражало его. Еще больше он злился, когда его одиночество без особого повода нарушали юные служанки, всегда находившие предлог заглянуть в его комнату: «Погладить ваши рубашки, масса Гай? Вам чего-нибудь поесть принести, масса Гай, перед тем как вы спать ляжете? », – а сами шарили своими темными сонными глазами, медленно, ласкающе, по его худому телу, такому же длинному, как у отца, хотя и не такому мощному. А уходя, они так зазывно виляли своими крепкими африканскими ягодицами, что он впадал в ярость, почти столь же сильную, как у отца, крича:

– Мне ничего не нужно! Убирайтесь отсюда, черт бы вас побрал!

Наконец-то он один. Серый жеребец, почти чистых арабских кровей, был чудом быстроты и горячей нервной понятливости. Он брал барьеры, словно был наполовину птицей, а воздух, как и земля, – для него родная стихия. Вот почему мальчик назвал его Пегасом, и действительно, казалось, что у него есть крылья.