Гибель советского кино. Интриги и споры. 1918-1972

Все вроде бы и так, но забыта досадная «мелочь»: если антагонистических классов нет в данной стране, то они еще есть, еще сильны, вооружены до зубов там, за кордонами, в мировом сообществе, и от вожделений еще процветающего на земле империализма отгородиться и обезопаситься одними полосатыми пограничными столбиками никак невозможно. А во-вторых, если внутри страны нет класса капиталистов как класса, то в ней, среди миллионов и миллионов, всегда найдутся в том или ином числе носители мелкобуржуазных взглядов, которым трудно подчинять свое «я» интересам рабочих и крестьян. Они, эти обладатели излишне раздутого «я», шире-де в своих стремлениях, интересах, полете мысли, чем те, эмблема которых какой-то устаревший молот и еще более устаревший серп. Они — носители духовного, они — соль земли, они — элита… А в итоге — сорок тысяч заговорщиков в контрреволюционном подполье, пулеметы и ящики с боеприпасами в Доме пражских журналистов, десятки подпольных радиостанций, возводящих ложь и клевету на компартию, на государственные народные учреждения, империалистическая агентура в редакциях газет и журналов, постепенно, поэтапно вытеснявшая и вытеснившая людей, преданных партии и народу, идеям строительства социализма. Соотечественники позабыли о тревожном, набатном предупреждении одного из сынов чешского народа, обращенном к людям перед смертью с фашистской петлей на шее. (Речь идет о чешском писателе-коммунисте Юлиусе Фучике, который перед казнью в фашистской тюрьме в сентябре 1943 года бросил фразу-призыв: «Люди, я любил вас. Будьте бдительны!» — Ф. Р.)

Люди не были бдительны. Беспечные люди одного за другим верных делу партии коммунистов отдавали на произвол улюлюкающей толпе. А когда настал тяжкий для страны час, вдруг увидели эти люди, что вокруг-то уже совсем чужие лица, чужие руки, чужие перья, чужие голоса…»

Брежнев тоже какое-то время был беспечен, взирая на то, что происходит в Чехословакии. Однако весной 68-го года он наконец по-настоящему испугался того, что происходило в стране-союзнице. Он понял, что эту страну соцлагерь может неминуемо потерять, несмотря на все заверения «друга» Дубчека о том, что ЧССР ни в коем случае не выйдет из Варшавского Договора. «Это он сейчас так говорит, а стоит ему победить, как из его уст зазвучит совсем другая песня», — видимо, решил Брежнев.

В отличие от генсека советская либеральная интеллигенция, наоборот, нисколько не испугалась радикализации реформ в Чехословакии, а встретила ее с восторгом, надеясь, что это станет поводом к таким же процессам и в Советском Союзе. Поэтому любое проявление государственного насилия к тем, кто призывал последовать примеру чехословаков, встречало у либералов гневное возмущение. Например, стоило КГБ в начале 1968 года провести ряд арестов среди советских диссидентов, как тут же группа киноведов в лице Н. Зоркой, В. Божовича, Н. Каджинской и И. Рубановой выступила с письмом протеста против «произвола спецслужб». А секретарь Союза кинематографистов СССР Александр Караганов, следуя в фарватере чехословацких реформ, поставил перед ЦК КПСС вопрос о резком ограничении практики цензурного вмешательства в творческий процесс создания фильмов.

Караганов (а он озвучивал позицию большинства в СК), видимо уловив во властных структурах некую симпатию к чехословацким реформаторам, думал, что его предложение «покатит». Но ошибся: симпатизировавших чехословакам в кремлевских кабинетах действительно хватало, однако к лету 68-го года они уже держали языки за зубами, поскольку руководство страны взяло курс на жесткое решение вопроса. Именно этим объясняется и твердая позиция Госкино, которое в пику предложению Караганова обратилось в ЦК КПСС с другим предложением: отказаться от участия советской кинематографии в очередном кинофестивале в Венеции с целью проучить дирекцию этого фестиваля, которая в течение последних лет последовательно приглашала только «полочные» советские фильмы.