Гибель советского кино. Интриги и споры. 1918-1972

— Слушай, Панич! Так ты же и есть настоящий еврей! Ты не знал?

— Нет.

И через час-полтора разговора «по душам» и двух бутылок «Столичной» я тоже засобирался в Израиль.

Потом в кабинете появились какие-то милые и веселые люди — гости Калика, и среди них — журналист Веня Горохов, а я, пьяненький, хорохорился и говорил, что мою маму зовут по-еврейски МНУХА, что я сочувствую и Мише Калику, и Вене Горохову и… вообще всем уезжающим… что романтизм первооткрывателей мне по душе… что сионизм, наверное, очень перспективное движение…»

Как мы помним, Калик покинул СССР в 1971 году, Панич спустя год — в июне 1972 года. Причем никакие уговоры родственников на него не подействовали. А ведь его мать-еврейка ехать в Израиль отказалась (сказала: «Я вышла из местечка и в местечко не вернусь»), а двоюродный брат… отвесил отъезжанту пощечину и осудил его. Поэтому на проводы Панича никто из его родственников не пришел — была только мама.

Между тем, уже вскоре после приезда в Израиль, Панич понял, в какую яму он угодил. Оказалось, что никому он там особо и не нужен. По его же словам:

«Выехавший за полгода до нас режиссер Миша Калик писал нам из Израиля:

«Не теряйте времени, ребята, учите иврит. Вас ждут шикарно оборудованные студии и американская кинотехника…»

— Миша! Зачем ты это писал?

— Я думал, что если я буду не один, а соберется много из бывших советских кинематографистов…

— Какие студии? Кто нас ждет?

— А разве я не в таком же говне, как и вы? А так — я не один…

Он — «не один». Очень скоро нас набралось почти сорок человек, у кого в документах стояли профессии кинорежиссер, кинооператор, монтажер, актер.

Вот и собрал нас всех министр культуры Израиля Игаль Алон… Он буквально молил «русских интеллектуалов» пойти работать учителями в школы, особенно в арабские школы, и преподавать в них что угодно… Мы сочли Игаля Алона «типичным советским агитатором», тем более что он из социалистической партии, и к разговору с министром культуры больше не возвращались…

Мы решили кто как мог пробиваться «своим путем»…»

Чуть позже судьба свела Панича с известным израильским кинематографистом — госпожей Маргот Клайзнер, которая сказала ему то же самое, что и министр культуры. Цитирую:

«— Я не понимаю, что вы делаете здесь?

Маргот Клайзнер встала из-за своего громадного письменного стола, тяжело прошла к окну и театрально распахнула его. За окном — сад, в саду — зеленая лужайка. На лужайке — человек десять-двенадцать молодых людей.

— Эти юноши и девушки закончили профессиональные киношколы в Лос-Анджелесе и Риме, в Лондоне и Париже. Они все — евреи. Они все приехали сюда, как и вы, делать израильское кино. Они в совершенстве владеют английским и ивритом. Но и для них: эйн брира! (Нет выхода! — иврит). Почему никто из вас не хочет понять, что мы — маленькая страна и мы не можем делать больше двух-трех картин в год. И наши зрители в основном — это арабы…»

Короче, Панич оказался в патовой ситуации. Работать по профессии он не мог, а ни в каком другом качестве он себя не видел (идти в учителя ему, видимо, казалось оскорбительным). Еще более оскорбительной была для него мысль о возвращении на родину. Однако и жить на скудное эмигрантское пособие ему тоже не улыбалось. Поэтому он выбрал иной путь — путь служения идеологическим врагам своей недавней родины. В итоге бывший советский актер оказался в штате радиостанции «Свобода» в Мюнхене, которая содержалась на деньги ЦРУ. Причем взяли его после творческого экзамена, на котором он должен был прочитать нобелевскую лекцию Солженицына (для западных идеологов эта речь стала неким «детектором лжи», на котором они проверяли искренность своих новых слуг). Панич проверку на этом «детекторе» выдержал с честью: прочитал ее с таким воодушевлением, что из глаз его брызнули слезы. То ли от излишнего пафоса, то ли от желания понравиться своим новым хозяевам. Увидев это, даже одна из тамошних начальниц не смогла скрыть своего омерзения:

— Расплакался у микрофона… Думает, что ему за это заплатят больше…

Однако именно эта слезливость решила исход дела: Панича зачислили в штат подрывной радиостанции, и он в течение нескольких лет брызгал уже не слезами, а настоящим ядом в сторону своей бывшей родины. Сам он утверждает, что таким образом боролся против коммунистической тирании. Дословно это выглядит так:

«Передачи „Свободы“, как я теперь понимаю, воздействовали не впрямую, они действовали на подсознание и способствовали тому, что на территории СССР вырастало первое поколение „небитых“ людей. И уж как бы там сегодня ни относились к „колокольчикам“ „Свободы“, звуковой эмблеме нашей радиостанции, свой вклад в дело раскрепощения всего мира она внесла…»