Гибель всерьез

— Разве я не сказал? Брак Каролины-Матильды Брунсвик-Люнебургской был расторгнут согласно закону, дарующему эту милость августейшим особам, и ее брат Георг III прислал в Эльсинор за ней и ее малолетней дочерью английский военный корабль. Ее отвезли в Зелле, в Ганновер, и поместили в Люнебургский замок, но прожила она всего три года, о судьбе же маленькой Луизы и о том, был ли Струенсе ее отцом, ничего не известно. Зелле — родина ее бабушки Софии-Доротеи, супруги Георга I, которую он тридцать два года продержал в замке Альден в Брунсвике, заподозрив, что у нее может родиться ребенок от Филиппа-Кристофа, графа Кенигсмарка, в конце концов убитого за то, что был чересчур красив, но стоп! мы вторглись в область, которой по праву вымысла владеет наш покойный друг Пьер Бенуа^[70].

«Господи Боже! — воскликнула Эхо. — Сколько же несчастных людей на свете! Не хочу больше ничего слушать, лучше дай мне руку…»

Она взяла мое запястье, тихонько сжала и провела своею маленькой ладонью вверх до локтя, как бы желая убедиться, что я цел, — и, как всегда, ее прикосновенье сделало меня гигантом, силачом, которому смешон замухрышка-палач с его игрушечным топориком. Послушай, Эхо, что же мы с тобой делали, как могли жить, пока не нашли друг друга?

Открываю глаза. В комнате светло. Гулко катится по мощеному двору пустая тележка. Слишком светло для рассвета. Где я и что забыл на этот раз? Эхо спит в полном неведении, никто и ничто мне теперь ничего не подскажет, никаких вех, никакого отзвука. Пустая тележка. Пустота забвенья. Или как раз теперь-то я и сплю и вижу сон? Сон под названием ясный день, и все стирается, как мел с доски… Кто я? Какое нынче время года? В каком я веке? Очевидно одно: здесь иной мир. Все изменилось: нравы и костюмы…

Когда я очнулся… Помнишь, в последнем действии «Золотой головы»… Естественно, не помнишь. Там Король пожелал умереть. Не помню уж почему, но он сорвал повязки с ран и истекал кровью… представь себе: по каплям вытекает жизнь, но все же он не умер и вот открыл глаза: «Как долго оставался я живым?» Значит, существование, к которому он вернулся, для него не жизнь, а смерть. Пожалуй, только это я и запомнил из всей пьесы: как девятнадцатилетний юнец по имени Клодель сумел словами выразить неподдающееся выражению чувство, возникающее у меня всякий раз, когда я прихожу в себя от забытья, как тогда, в тот самый первый раз, когда ты вошла и поняла, что я… что три недели канули в небытие, как будто я был мертв, а я никак не мог найти слова, чтобы спросить вот это самое: как долго… как бы это высказать?.. как долго оставался я… слова переродились, потеряли прежний смысл… когда же я был жив? — а девятнадцатилетний юнец так точно выразил невыразимое…

Портной… да-да, сейчас придет портной…

Отступление наоборот, или Зеркало-роман