Гибель всерьез

Честно сказать, дальше я уже не слушал. Мне показалось, что я уже услышал нечто очень важное. Господи, как мы готовы уцепиться за малейший нюанс. Она говорила одно, другое, но главное не говорится, оно таится за словами. Мне показалось, я уловил сожаление, нет, даже не сожаление, а какое-то колебание. Отношения наши, во всяком случае, изменились. Слова Бетти косвенно намекали, что между нами могло быть что-то такое и даже было что-то такое, чего слова не говорили. «Мы не вовсе расстанемся». Может быть, не столько о мимолетном, случайном поцелуе с Лени она думала, говоря так можно сказать о былых поцелуях и о тех, о которых мечтаешь. Как бы то ни было, разговор уже шел не о музыке… Фанфары. Карнавалу конец.

Ranti pole Betty she ran down a hill

And kick’d up her petticoats fairy;
Says I, I’ll be Jack if you will be Gill.
So she sat on the grass debonairly.

John Keats

Короля скрипок в Эльзасе больше нет. И я не знаю, собираются ли по-прежнему скрипачи и приносят ли они, как в старину, воск Божьий Матери Тузенбахской, покровительнице музыкантов, чей храм неподалеку от Рибовилле, города сеньоров Рибопьеров, — воск, купленный на штрафы, которые накладывались на тех, кто затевал ссоры. Мне нравится думать, что большие свечи, освещающие сегодня Рихтера в зале Гаво, обязаны своим существованием приговору какого-нибудь представляющего короля скрипок на Успенской ярмарке и назначенного сиром Рибовилле сроком на год. Но все скрипки, все дудки на свете в этот вечер смолкли, чтобы звучал только рояль Рихтера, не его любимый «Стейнвей», а другой, на котором он согласился играть, подчинившись неумолимому закону зала Гаво. «Карнавал» давным-давно отзвучал. Но признаться ли? После его последних аккордов для меня уже ничего не существовало — ни антракта, ни второй части концерта.

Я застыл в снегу, падающем в последние дни 1918 года. В лучах света, не имеющего ни малейшего отношения ни к свечам, ни к штрафам скрипачей. Дополняя «Карнавал», мне осталось сыграть последнюю часть, последнюю вариацию моей темы: щемящий конец. Мне было поручено сопровождать подразделение марокканцев, которых наконец-то у нас забрали и передали в Майнц. Не потому что для легочников там лучше климат, а потому что там зарезали нескольких французов и невидимого врага решили устрашить пришествием коричневых великанов, как называли их здесь, на Рейне. А заодно подставить злокозненным ножам другие жертвы.

Я прихватил с собой «»[124] (в карманном издании, Альфреда Кренера из Лейпцига), полагая, что в мое отсутствие мне нанесут визит и не желая возбуждать в ком-нибудь вроде Манжматена любопытства относительно моего пристрастия к Ницше. Честно говоря, я не люблю Ницше и никак не могу основательно его прочитать: перелистываю, задерживаюсь на случайной фразе и погружаюсь в размышления. Не зная контекста, толкую ее наверняка превратно, так что мое чтение похоже на блуждание по лесу вслепую, и, хотя автор прокладывает через него дорогу, чащобы мне милее его троп. Примерно так, наверное, в Средние века толковали Вергилия и делали выводы, которые весьма удивили бы плавающего среди белоснежных лилий «мантуанского лебедя». На этот раз мне попалась фраза, смысл которой сводился — по моему разумению — к следующему: в душе у нас кроются великие силы, но общей для всех цели нет; на самом деле Фридрих говорил совсем о другом — о силе душевных переживаний и вместе с тем об их бесцельности, ненаправленности. Отрывок этот был из опубликованного посмертно и пояснял смысл некоего места из «Заратустры» после изречения, гласящего, что все цели уничтожены и перед другим, утверждавшим, что познание выявляет направление, но не указывает цели… Но такое ли большое несоответствие считать, что Ницше огорчен бесцельностью наших душевных переживаний, которые, однако, мощно дают о себе знать, а не отсутствием общей для нас для всех цели, я имею в виду, нас всех людей? И почему мне вдруг показалось, что привнесенный мной смысл проясняет то, что я сейчас переживаю? Не имея цели, направления, думал я, имею ли я право предлагать женщине делить со мною мою судьбу, хотя силы души… Могу ли я, как в чудесном стихотворении Китса, предложить ей быть ее Джеком, а она чтобы стала моею Джилл? Джона Китса, которую он называет « »[125] …должно быть, была похожа на мою Бетти с черными цыганскими глазами.