«Гибель Запада» и другие мемы. Из истории расхожих идей и словесных формул

Да она накануне падения, ваша Европа, повсеместного, общего и ужасного. Муравейник, давно уже созидавшийся в ней без церкви и без Христа <…> с расшатанным до основания нравственным началом, утратившим все, все общее и абсолютное, – этот созидавшийся муравейник, говорю я, весь подкопан. Грядет четвертое сословие, стучится и ломится в дверь и, если ему не отворят, сломает дверь. <…> Наступит нечто такое, чего никто и не мыслит. Все эти парламентаризмы, все исповедуемые теперь гражданские теории, все накопленные богатства, науки, жиды – все это рухнет в один миг и бесследно <…> Нет, теперь уже не по-прежнему будет; они [пролетарии] бросятся на Европу, и все старое рухнет навеки. Волны разобьются лишь о наш берег, ибо тогда только, въявь и воочию, обнаружится перед всеми, до какой степени наш национальный организм особлив от европейского[68].

Как было давно замечено, убеждение Достоевского в скорой гибели западной цивилизации разделял и его антагонист по многим другим вопросам – А.И. Герцен, которого Н.Н. Страхов назвал «первым нашим западником, отчаявшимся в Западе»[69]. «Достаточно одного нумера любой газеты, чтобы увидеть страшную болезнь, под которой ломится Европа»[70]; «она дряхлый Протей, разрушающийся организм»[71]; «Европа приближается к страшному катаклизму»[72]; «Мы довольно долго изучали хилый организм Европы, во всех слоях и везде находили вблизи перст смерти»[73]; «роль теперешней Европы совершенно окончена»[74] – это цитаты не из «Дневника писателя», а из статей и книг революционера-социалиста. Ставя Европе сходный диагноз, Достоевский и Герцен расходились лишь в предположениях о течении болезни со смертельным исходом: согласно Достоевскому, Запад должна была постигнуть страшная кровавая катастрофа наподобие Французской революции, тогда как Герцену, мыслившему современную ситуацию по аналогии с упадком античного мира, умирание Запада представлялось более или менее длительным процессом[75].

Прогнозы Герцена основывались не столько на биологических и/или апокалиптических параллелях, сколько на возмущенном эстетическом чувстве[76]. Современная западноевропейская жизнь, в которой господствует «стоглавая гидра мещанства», «самодержавная толпа сплоченной посредственности» и «все получает значение гуртовое, оптовое, рядское, почти всем доступное, но не допускающее ни эстетической отделки, ни личного вкуса»[77], ужасала его своим безобразием и уродством. С его точки зрения, западный мир приближается к точке равновесия, уравнивания, снятия противоречий, что равносильно прекращению жизни. «Париж и Лондон замыкают том всемирной истории, – писал он в «Концах и началах», – том, у которого едва остаются несколько неразрезанных листов. <…> Для меня очевидно, что западный мир доразвился до каких-то границ… и в последний час у него недостает духу ни перейти их, ни довольствоваться приобретенным»[78]. Ненависть к пошлому буржуазному быту заставляет его повторять клише ранней славянофильской риторики: «…я середь мрачного, раздирающего душу реквиема, середь темной ночи, которая падает на усталый, больной Запад – отворачиваюсь от предсмертного стона великого борца, которого уважаю, но которому помочь нельзя, и с упованьем смотрю на наш родной Восток, внутри радуясь, что я русский. <…> Я чую сердцем и умом, что история толкается именно в наши ворота…»[79]

Еще в 1845 году издевавшийся над «черными пророчествами» «Москвитянина» о «погибающем Западе» и веривший, что современные европейцы жертвуют собою «науке, идеям, человечеству»[80], Герцен резко изменил свои взгляды в эмиграции, особенно после поражения революций 1848 года. Сам он объяснял переход к новому «воззрению на Европу», которое мало чем отличалось от «черных пророчеств», непосредственным опытом жизни за границей, полностью опровергшим умозрительные и в корне неверные представления русских западников о современном Западе как воплощенном идеале: