Гилморн

Потом уже я узнал, что мачеха хотела родить ему еще детей — и не могла, выкидыш следовал за выкидышем, поэтому она так много болела и рождения Амриса не пережила. После ее смерти отец обезумел. Не помню ни дня, чтобы от него не пахло вином. Меня он даже взглядом не удостаивал — просто отшвыривал в сторону, если я попадался на пути. Все внимание доставалось Амрису, а про меня отец забыл, словно я не был его первенцем, его старшим сыном. Передать невозможно, как я ненавидел этого крикливого младенца, отнявшего у меня и отца, и мачеху. Как-то раз даже пробрался тайком в его спаленку… нянька спала, свеча горела на столе, я заглянул в колыбельку, еле дыша от страха перед тем, что могу сотворить… и тут ненависть отхлынула от меня разом, как волна от берега, потому что братец посмотрел на меня своими глупыми глазенками и улыбнулся. Он-то ни в чем не виноват, эта мысль резанула меня, и я ушел, убежал опрометью и больше никогда не помышлял ни о чем подобном, даже когда братец стал старше, и стало ясно, что отец в нем души не чает и обращается неизмеримо мягче, чем со мной. Если бы он посмел задирать передо мной нос, я бы ему не спустил, но он меня любил, даже несмотря на то, что я держался с ним сурово. Он всех любил, этот приветливый мальчишка, унаследовавший кроткий нрав матери, ее мягкий голос, приятное обхождение и большие ясные глаза в обрамлении черных, как ночь, ресниц, так что они казались подкрашенными. И его все в замке любили, и даже отец не смел поднять на него руку — и как он смог бы, при таком сходстве с умершей женой?

Зато меня он в покое не оставлял, и я мечтал, как вырасту и переломаю ему все ребра. Рос я быстро и в четырнадцать лет уже был широкоплечим и сильным, в седле сидел, как влитой, и легко орудовал полуторным мечом — в отца пошел, а не в мать, как Амрис. Все же не решался я поднять на отца руку. Не так я его ненавидел, как боялся. Он имел надо мной полную власть: мог сам избить до полусмерти, а мог и на конюшне выпороть. Но пришел день, когда я, до крайности доведенный, выхватил у него трость и об колено переломил. Тут он посмотрел на меня так, будто впервые увидел. Не сказал ничего, но на следующий день пришел посмотреть, как я обучаюсь бою на мечах с нашим оружейником Кархадом. И нередко потом приходил, а несколько раз и сам приемы показывал. Стал давать мне поручения кое-какие, в дела замка посвящал. И бить перестал, больше и пальцем не тронул.

Надо сказать, что у отца были кое-какие дела в Бельфаласе, и ездил он туда часто. Из одной такой поездки вернулся он со светловолосым молодым человеком в щегольской одежде, с рапирой у бедра.

— Твой новый учитель фехтования, — сказал он хмуро, по своему обыкновению. — Кархад уже стар, может, этот городской хлыщ научит тебя новым штучкам.

Парень улыбнулся и поклонился, будто отец ему комплимент сказал. Я возразить не посмел, только взглянул на него скептически. Выглядел он немногим старше меня, худощавый и не слишком высокий, а рапира его казалась мне игрушкой. И смазлив он был, как девчонка: волнистые волосы по плечам, длинные ресницы, пухлые губы, нежные щечки. «Тоже мне учитель», — подумал я с досадой. Да только заблуждался я до первого нашего поединка. Хантале был быстрый, гибкий и невероятно выносливый. Рапира его так и мелькала у меня перед носом, и я весь потом обливался, стараясь не подпустить его близко. К тому же он знал множество хитрых приемов, так что к концу поединка я был измотан до крайности.

— Запомните, лорд Амран, сила в бою — не главное, — сказал он мне вежливо, и я не знал, поблагодарить его или к черту послать, только дышал тяжело, опираясь на меч, и сверкал на него глазами.

С Хантале мы занимались каждый день, и не по одному часу. Он меня многому обучил: как правильно дышать, как предугадывать действия противника, как экономить силы в бою, как наносить обманный удар и от обманных ударов защищаться. Он знал и гондорские приемы фехтования, и роханские, и умбарские, и харадские, и даже эльфийские чуть-чуть. На занятиях я ему в рот смотрел и даже слово боялся вставить, чтобы не перебить. Кто еще расскажет, какое оружие у орков или как пираты ходят на абордаж. Был он родом из Бельфаласа, сын гондорца и девушки из народа харадрим — по крайней мере, так он сказал. На первый взгляд он ничем не отличался от местных жителей, но если приглядеться, чужая кровь чувствовалась: в разрезе глаз, в скулах, в черных бровях и ресницах, в тонких чертах лица… в самой его красоте было что-то экзотическое, нездешнее, будто бы ветер с моря в глубине материка.