Гимн Лейбовицу

И все же его собственная вера говорила дому Пауло, что бремя существует и существовало со времен Адама – бремя, возложенное на людей дьяволом, насмешливо крикнувшему человеку: «Человек!»

«Человек!» – призывая к ответу за дела всех с самого начала; бремя, лежащее на каждом еще до выхода из утробы матери, бремя первородного греха. Пусть глупец это отрицает. Тот же глупец, не протестуя, а с огромным восторгом принял другое наследство – славу, добродетель, триумф и достоинство предков, которые сделали его «храбрым и благородным по праву рождения» – при том, что лично он пальцем о палец не ударил, чтобы заслужить это наследство, и оно досталось ему лишь потому, что он родился человеком. Протест он приберег для унаследованного бремени, которое сделало его «виновным и изгнанником по праву рождения»; чтобы не слышать приговора, он затыкает уши. Вера говорила Пауло, что его от бремени избавил тот, чье изображение висело на распятии над алтарем. Хотя след от бремени никуда не исчез, нести его много легче, чем первородное проклятие. Бенджамен, последний еврей, искал иного и сейчас сидел в одиночестве на вершине горы, каялся в грехах за весь Израиль и ждал Мессию. И ждал, и ждал, и…

– Благослови тебя Господь, храбрый глупец. И даже мудрый глупец.

– Хммм-хммм! Мудрый глупец! – передразнил отшельник. – Ты всегда любил парадоксы и тайны, да, Пауло? То, что не противоречит самому себе, тебе не интересно? Ты непременно должен искать Троицу – в Едином, жизнь – в смерти, мудрость – в глупости. В противном случае ты найдешь слишком много здравого смысла.

– Бенджамен, осознание ответственности – это мудрость. Но думать о том, что ты способен нести бремя в одиночку – глупость.

– Не безумие?

– Отчасти – возможно. Храброе безумие.

– Тогда я открою тебе маленький секрет. Я с самого начала знал, что не в силах нести это бремя – с тех самых пор, как Он снова призвал меня. Но, может, мы говорим о разных вещах?

Священник пожал плечами:

– Ты назовешь это бременем избранного, я – бременем первородного греха. В любом случае подразумеваемая ответственность одна и та же, хотя мы говорим о ней по-разному и яростно спорим о смысле слов, которыми обозначаем то, что словами объяснить невозможно – ибо это можно выразить только абсолютным молчанием сердца.

Бенджамен усмехнулся:

– Ну, я рад, что ты в конце концов это признал – даже если ты сказал лишь то, что на самом деле ничего не сказал.

– Не смейся, нечестивец.

– Ты всегда плел столько словес, строя хитроумную защиту твоей Троицы, хотя Он и не нуждался в ней до того, как ты получил Его у меня в виде Единого Бога. Да?

Священник покраснел.

– Вот! – завопил Бенджамин, прыгая на месте. – Наконец-то тебе захотелось о чем-то поспорить. Ха!.. Ладно. Я и сам много говорю, хотя никогда не уверен в том, что Он и я имеем в виду одно и то же. Винить тебя не в чем; наверное, разбираться с Тремя сложнее, чем с Одним.

– Старый кактус-богохульник! А я так хотел узнать твое мнение о тоне Таддео и том, что затевается.

– Зачем тебе мнение бедного старого затворника?

– Затем, Бенджамен Элеазар бар-Иешуа, что если годы ожидания Того-Кто-Не-Грядет и не подарили тебе мудрость, то, по крайней мере, сделали тебя прозорливым.

Старый Еврей закрыл глаза, обратил лицо к потолку и хитро улыбнулся.

– Оскорбляй меня, – насмешливо произнес он, – брани, провоцируй, донимай… Знаешь, что я скажу?

– Ты скажешь: «Хмм-хмм!»

– Нет! Я скажу, что Он уже здесь. Один раз я уже видел Его – мельком.

– Что? Ты о ком? О тоне Таддео?

– Нет! Более того, я не стану пророчить, пока ты, Пауло, не расскажешь о том, что именно тебя тревожит.

– Ну, все началось с лампы брата Корноэра…

– Лампы? Ах да, Поэт упоминал о ней. Он пророчил, что она не будет работать.

– Поэт ошибся, как обычно. По крайней мере, так мне сообщили. Сам я испытаний не видел.

– Значит, она работала? Великолепно. И что дальше?

– Я начал размышлять. Насколько близко мы подошли к краю пропасти? Или к берегу? Электрические сущности в подвале… Ты понимаешь, сколько всего изменилось за последние двести лет?

* * *

Вскоре священник уже рассказывал о своих страхах, а отшельник, мастер по ремонту палаток, терпеливо слушал – пока солнечные лучи не стали протекать сквозь отверстия в западной стене, создавая сияющие дорожки в пыльном воздухе.

– Бенджамен, с тех пор как погибла предыдущая цивилизация, Реликвии составляли область нашей особой компетенции. И мы сохранили их. Но сейчас я чувствую себя сапожником, который пытается продавать сапоги в деревне сапожников.

Отшельник улыбнулся:

– Все получится, если сделать особые, лучшие башмаки.

– Боюсь, на этот метод уже предъявляют права светские ученые.

– Тогда бросай шить сапоги, пока не разорился.