Гимн Лейбовицу

Все ждали, что Поэт продолжит свой глупый розыгрыш. Однако он лишь пожал плечами, сел и проткнул вилкой кусок дымящейся птицы на тарелке, которую поставил перед ними послушник. Затем оторвал у птицы ножку и с удовольствием впился в нее зубами.

– Вы поступили правильно, не приняв мои извинения от его имени, – сказал он наконец тону.

Ученый покраснел.

– Прежде чем я выброшу тебя отсюда, червь, – сказал Голт, – давай замерим глубину твоего грехопадения.

Поэт немного пожевал, задумчиво качая головой.

– Да, пал я довольно глубоко, – признался он.

«Когда-нибудь Голт озвереет», – подумал дом Пауло.

Но настоятель, очевидно, был взбешен и хотел довести этот случай ad absurdum, чтобы найти повод сокрушить глупца.

– Проси прощения, Поэт, – приказал он. – И одновременно оправдай свои действия.

– Брось, отец, брось, – торопливо сказал Пауло.

Поэт благосклонно взглянул на аббата.

– Ничего, милорд, – ответил он. – Я совсем не против за вас извиниться. Вы извиняетесь за меня, я извиняюсь за вас – не правда ли, подходящий способ проявить милосердие и добрую волю? Никто не должен извиняться за себя – ведь это так стыдно.

Реплики Поэта, похоже, позабавили только офицеров. Очевидно, чтобы создать иллюзию юмора, хватало и ожидания шутки, и фигляр мог вызвать смех у публики жестом или выражением лица – вне зависимости от того, что он сказал. Тон Таддео сухо ухмылялся – так смотрят на скверный номер с дрессированным животным.

– Итак, – продолжал Поэт, – если бы вы позволили мне служить вашим скромным помощником, милорд, вам никогда не пришлось бы публично признавать свои ошибки. Мне, вашему Оправдывающемуся Ходатаю, вы могли бы поручить, например, повиниться перед высокими гостями за существование клопов. А перед клопами – за внезапные перемены в рационе.

Аббат поборол в себе желание раздавить пальцы на босой ноге Поэта каблуком сандалии. Он пнул его по ноге, но глупец не унимался.

– Разумеется, я готов взять всю вашу вину на себя, – сказал Поэт, шумно пережевывая белое мясо. – Извинения друг за друга – отличная система, о выдающийся ученый, попробуйте. Вам наверняка понравится. Насколько я понимаю, научным открытиям должна предшествовать разработка и совершенствование систем логики и методологии. И поэтому моя система уступаемых и передаваемых извинений вам, тон Таддео, особенно пригодилась бы.

– Пригодилась бы?

– Да. Такая жалость – кто-то украл моего синеголового козла.

– Синеголового козла?

– Он лысый, словно Ханнеган, ваша светлость, и синий, словно нос брата Армбрастера. Я хотел подарить вам это животное, но негодяи похитили его еще до вашего приезда.

Аббат стиснул зубы и занес пятку над ступней Поэта. Тон Таддео слегка нахмурился, однако, похоже, был твердо настроен распутать моток смыслов в речи Поэта.

– Нам нужен синеголовый козел? – спросил он у своего секретаря.

– Не вижу никакой необходимости, сэр, – ответил тот.

– Но она очевидна! – воскликнул Поэт. – Говорят, что вы пишете уравнения, которые однажды изменят мир. Говорят, занимается новая заря. Однако если придет свет, значит, на кого-то нужно возложить вину за темное прошлое.

– А-а, для того и нужен козел… – Тон Таддео бросил взгляд на аббата. – Шутка так себе. Это лучшее из того, на что он способен?

– Как видите, он без работы. Давайте побеседуем о чем-нибудь более вразуми…

– Нет, нет, нет, нет! – запротестовал Поэт. – Вы неправильно меня поняли, Ваша светлость. Козла нужно не винить, а лелеять и чествовать! Увенчайте козла короной, которую послал вам святой Лейбовиц, благодарите за восходящий свет. А затем обвините во всем Лейбовица и прогоните в пустыню его. Тогда вам не придется носить вторую корону – ту, что с шипами. По имени Ответственность.

Враждебность Поэта вырвалась наружу, он уже не притворялся веселым. Тон окинул его ледяным взором. Пятка аббата замерла над босой ногой Поэта и снова нехотя пощадила ее.

– А когда армия вашего покровителя захватит аббатство, – продолжал Поэт, – козла можно поставить на дворе и научить его блеять «здесь только я, здесь только я» каждый раз, когда приближается чужак.

С сердитым рыком один из офицеров встал и потянулся за саблей. Он высвободил эфес из ножен, и на Поэта предостерегающе блеснули шесть дюймов стали. Тон схватил офицера за руку и попытался вернуть клинок обратно в ножны, но это было все равно, что тянуть за руку мраморную статую.

– А! Не только чертежник, но и фехтовальщик! – поддразнил офицера Поэт, очевидно, не опасаясь смерти. – Талантливый человек! У твоих набросков укреплений аббатства такой художественный…

Выругавшись, офицер выхватил клинок из ножен, однако броситься в атаку не успел – его схватили товарищи. По трапезной прокатился удивленный гул; монахи поднялись на ноги. Поэт по-прежнему любезно улыбался.

– …художественный потенциал! Однажды твое изображение подземных тоннелей вывесят в музее изящных…

Из-под стола донесся приглушенный стук. Поэт замер, не успев откусить еще кусок, и медленно побледнел. Пожевал, сглотнул. Лицо его продолжало терять цвет.

– Отдавишь, – буркнул он сквозь сжатые губы.