Гёте

Он прожил ещё несколько дней в Неаполе и в этом оживлённом, смеющемся и гостеприимном городе раскрыл наконец своё инкогнито. Как было устоять против любезностей герцогини Джиованны или прелестной леди Гамильтон[98]? Он был приглашён к принцу де Вальдеку и представлен Какоту, французскому посланнику. Но больше всего он увлекался вместе с придворным художником Филиппом Хаккертом[99] зарисовками. Когда Гёте вернулся в Рим, он чувствовал себя молодым и полным сил, готов был всеми способами — поэзией, живописью, наукой, любовью — охватить природу, которая предстала перед ним как проявление божества...

Действительно, наиболее характерной чертой его вторичного пребывания в Риме от июня 1787 года до Пасхи 1788-го является именно его стремление нс столько смотреть и наблюдать, сколько жить и работать. На смену созерцанию природы и произведений искусства пришли усидчивость, упражнение и усилие. Так как Тишбейн уехал в Неаполь, Гёте оставляет для себя одного его мастерскую и с жаром принимается вновь за рисование, делает копии в Сикстинской капелле. Четыре урока перспективы в неделю! А когда зима заставляет его отказаться от выходов и пейзажей, он устраивает свой мольберт около окна и рисует с гипсовых моделей, воспроизводит муляжи. Напрасные усилия, скажет читатель, всё равно Гёте не стал хорошим художником. Для него это и не важно! Зрение его делается острее, развивается чувство формы и материи, а это не мешает поэту. Надо вспомнить только чисто классические линии «Алексиса и Доры», гармонический реализм «Германа и Доротеи», трепетную лепку «Римских элегий».

Посмотрите, каким изобразил его Тишбейн на портрете, находящемся во Франкфуртском музее. Гёте сидит, почти растянулся на развалинах в окрестностях Рима, среди барельефов и увитых плющом капителей; с громадным чувством стиля, с элегантной манерностью задрапировался он в свой белый плащ, вытянул на скатившийся камень левую ногу. Но он приподнялся слегка и опёрся на локоть, выпрямился и смотрит вперёд; чёрные глаза под большой шляпой освещают мужественное лицо, полное благородства, ясности и силы. Чувствуется, что он, прогуливаясь, остановился среди остатков прошлого, но это прошлое вернуло ему веру в будущее и молодость. Он может бродить где хочет, он знает теперь, куда идёт.

Как свободна, легка и проста стала его жизнь! Утром на восходе солнца он направляется к «Аква Ацетоза», выпивает свой стакан воды и возвращается к работе: он заканчивает «Эгмонта» и «Ифигению», снова взялся за «Навсикаю» и «Торквато Тассо», сочиняет несколько опереток. После полудня он отправляется куда-нибудь: вдоль Тибра, под тень виллы Боргезе или на склоны Пинчио. Другой раз его можно встретить среди развалин Палатина, рыжие стены которого, тонущие в кустах, золотит солнце; у его ног молчаливый Форум с разбитыми колоннами, замшелые ступени виа Аппиа и повсюду, как на гравюрах Пиранези[100], на обвалившихся капителях и портиках живой трепет растений и цветов, покров глициний, колеблемый вечерним ветром. Да, верно, ветерок, проносящийся над древними гробницами, напоен благоуханием роз...

А когда солнце зайдёт, когда римское небо опустит свой зеленовато-синий шелковистый полог на террасы дворцов, позади кипарисов и сосен, поэт возвращается на Корсо. Там ждёт его весёлая компания: литератор Мориц, музыкант Кейзер, художники Бюри, Шютц, Генрих Мейер[101] и особенно добрая Анжелика Кауфман, которая окружает его вниманием и баловством. Спорят, смеются, поют, рисуют, играют; «в то время как мать готовит ужин, старик бродит кругом, служанка больше болтает, чем работает, а бывший иезуит, нечто вроде управляющего, чинит одежду и обо всех заботится». Гёте стал римлянином. С инкогнито покончено. Он бывает в салонах и встречается с кавалером д’Ажинкуром. Он любит смешиваться с толпой, участвует в празднествах карнавала, ходит смотреть фейерверки и иллюминации собора Святого Петра и замка Святого Ангела. Один ли он? Не всегда. Ему нравится женское общество. Чувствуя себя одинаково легко и в свете, и среди богемы, он не хочет больше отказываться от любви.

Шестнадцатого февраля 1788 года он пишет Карлу-Августу, упрекающему его за воздержанность: «Ваше письмо так убедительно, что надо быть очень упрямым, чтобы не соблазниться прелестью цветущих садов. Можно подумать, что Ваши благие мысли от 22 января произвели непосредственное действие в Риме, так как я мог бы уже поделиться с Вами несколькими прелестными приключениями. Во всяком случае, бесспорно — и ваш большой опыт, профессор любви, Вас не обманывает, — что умеренное занятие любовью чудесно освежает душу и даёт телу сладостное равновесие; я сам испытывал это в своей собственной жизни, так же как, наоборот, чувствовал все тяжёлые последствия, которые влечёт за собой желание свернуть с проторённой дороги на узкую тропинку воздержания и благоразумия».