Гёте

«Хорошо! Чёрт возьми, как хорошо!.. Молодец, герцог, что устоял перед соблазном превратить и этот парк в ещё одно жалкое подобие Версаля. И молодец я, что направил его созидательный зуд, его страсть к разбивке парков не сюда, а в другую сторону, в другое предместье, в Штерн, а здесь убедил его оставить всё, как оно было с незапамятных времён, и только подремонтировать эту дорогу и посыпать её щебнем. Что может быть лучше этих старых лип, этого камыша, этих затянутых ряской прудов? Естественность, господа! Главное — естественность... В этом сила нас, немцев... Да и там, в Штерне, никаких этих дурацких штучек, никаких виньеток, всё прочно, твёрдо, солидно и на века. На века!.. Нет, господа, наша тевтонская прочность, наша тяжеловесность, грубость, наша бюргерская тяжёлая походка, наше толстое брюхо, наша крепкая, немецкая, туго соображающая голова — это куда более надёжная основа для жизни, для движения вперёд, чем все эти ваши менуэты и кружева. Да, тяжело, да, пахнет потом и навозом, чесноком и пивом, копчёной ветчиной и детскими пелёнками, да, неуклюже, некрасиво, коряво — но основательно! Основательно, черт возьми!.. И если уж мы что-то сделали, чего-то добились, если уж мы расположились где-то, на каком-то рубеже, — то попробуй сдвинь нас потом с завоёванного места. Черта с два! С таким же успехом можно пытаться сдвинуть с места этот гигантский валун: толкай не толкай, все жилы надорвёшь, сдохнешь, а он как лежал не шелохнувшись, так и будет лежать здесь до скончания всех времён... Нет, пусть старый Фриц чудит там у себя, в Потсдаме, как хочет, пусть изощряется, пусть пытается в своём Сан-Суси переплюнуть Версаль — это не Германия... «Ну, вали напролом, через корягу и пень, прямо в кипящую жизнь!..» Это Германия! Да-да, это Германия! И в этом — надежда. В этой основательности, солидности, в этой простоте, в этих дремлющих пока под спудом силах — в этом надежда... Природа-мать! Кто сказал, что страна моя спит? Она не спит — она лишь отдыхает, она набирается сил, приходит в себя после двух столетий крови, братоубийства и разрушений, она прильнула к земле и впитывает в себя её животворный дух, её соки, её мощь, чтобы вновь воспрянуть, когда придёт её час... И это будет! Будет! Дайте только срок... Дайте только срок, господа...»

Ту-ту-ту-ту-ту-ту! Та-ра-ра-ра-ра-а-а-а! — на последней, отчаянно высокой ноте пропел рожок, и из-за деревьев, лихо накренившись набок на повороте, выскочила почтовая карета, запряжённая парой подтянутых, щеголеватых лошадей. Сзади кареты, на запятках, стоял могучего роста почтальон в развевающейся накидке и маленькой тирольской шляпе с пером и радостно, на всю округу, дудел в задранную кверху короткую трубу. Проносясь мимо дома Гёте, прекрасно видимого с дороги, почтальон молодецким жестом сорвал шляпу и помахал ею в воздухе, приветствуя господина тайного советника. Это был уже обычай, или даже не обычай, а скорее государственной важности ритуал, строго соблюдаемый каждое утро и почтальоном и им. С тех пор как его, Гёте, стараниями была налажена ежедневная — да-да, ежедневная, а не раз в неделю, как раньше! — почтовая связь между Иеной и Веймаром, день у него всегда начинался именно с этого бодрого, ликующего пения рожка. «Доброе утро, господин министр!» Потом: «Доброе утро, господин президент военной коллегии, господин камер-президент!» И наконец: «Доброе утро, ваше превосходительство, господин премьер-министр!» И каждое утро, помахав почтальону из окна рукой и притворив потом ставни, чтобы поднятая каретой пыль не проникала в комнаты, Гёте набрасывал на плечи длинный шёлковый халат с кистями и шёл к себе в кабинет.

Не было ничего драгоценнее в его жизни этих часа-двух рано поутру, когда и герцог, и его окружение, и их общие друзья обычно ещё мирно спали в своих или чужих постелях и когда он, Гёте, неумытый, неприбранный, в халате, садился за письменный стол и обмакивал в чернильницу своё длинное гусиное перо, сам ещё толком не зная, что ему сегодня предстоит написать. Может быть, какую-нибудь пустяковину — поздравление в стихах, или мадригал, или что-нибудь для очередного дворцового праздника, а может быть, — как знать? — и ещё одну строку к «Фаусту», если, конечно, родится в голове что-нибудь, достойное его... А рождается такое, к сожалению, не часто... По крайней мере, далеко не каждый день. Нет, не каждый день...