Гиперболоид инженера Гарина. Рассказы

те самые, о которых писал Тацит: могучие, наводившие ужас; в шлемах с крылышками. Обер, еще две кружки пива господам. . В четырнадцатом году зигфриды шли покорять вселенную. Им не хватало только щитов, – вы помните старый германский обычай: издавать воинственные крики, прикладывая щит ко рту, чтобы голос казался страшнее. Да, я видел кавалерийские зады, плотно сидевшие на лошадях. . Что случилось, я хочу спросить? Или мы разучились умирать в кровавом бою? Я видел, как войска проходили обратно. Кавалеристы все еще плотно, черт возьми, сидели на седлах. . Германцы не были разбиты на поле. Их пронзили мечами в постелях, у их очагов...

Хозяин выпученными глазами обвел гостей, обернулся к развалинам, лицо его стало кирпичного цвета. Медленно он вытащил из кармана пачку открыток и хлопнул ею по ладони:

– Вы были в городе, я спрошу: видали вы хотя бы одного немца выше пяти с половиной футов росту? А когда эти пролетарии возвращаются с заводов, вы слышали, чтобы один хотя бы имел смелость громко сказать: «Дейчланд»? А вот о социализме эти пролетарии хрипят за пивными кружками.

Хозяин ловко бросил на стол пачку открыток, рассыпавшихся веером. . Это были изображения скелета – просто скелета и германца с крылышками, скелета и воина четырнадцатого года в полной амуниции.

– Двадцать пять пфеннигов штука, две марки пятьдесят пфеннигов за дюжину, – сказал хозяин с презрительной гордостью, – дешевле никто не продаст, это добрая довоенная работа, – цветная фотография, в глаза вставлена фольга, это производит неизгладимое впечатление. . И вы думаете – эти трусы-буржуа, эти пяти с половиной футовые пролетарии покупают мои открытки? Пфуй. . Вопрос поставлен так, чтобы я снял Карла Либкнехта рядом со скелетом. .

Он опять надулся кровью и вдруг захохотал:

– Подождут!. Обер, положите в наши оригинальные конверты по дюжине открыток господам. . Да, да, приходится изворачиваться.. Я покажу вам мой патент. . Гостиница «К прикованному скелету» будет продавать это сотнями. . Здесь я иду в ногу с нашим временем и не отступаю от принципов.

Хозяин ушел и сейчас же вернулся с небольшим, в виде коробки от сигар, ящичком. На крышке его был выжжен по дереву все тот же скелет.

– Желаете испробовать? Действует не хуже, чем на катодных лампах. – Он живо приладил провод и слуховые трубки, включил радиоприемник в штепсель, пристроенный под столом. – Стоит три марки семьдесят пять пфеннигов, без слуховых трубок, разумеется, – Он протянул наушники Хлынову. – Можно слушать Берлин, Гамбург, Париж, если это доставит вам удовольствие. Я вас соединю с Кельнским собором, сейчас там обедня, вы услышите орган, это колоссально. . Поверните рычажок налево. . В

чем дело? Кажется, опять мешает проклятый Штуфер?

Нет?

– Кто мешает? – спросил Вольф, нагибаясь к аппарату.

– Разорившийся фабрикант пишущих машин Штуфер, пьяница и сумасшедший. . Два года тому назад он поставил у себя на вилле радиостанцию. Потом разорился. И

вот недавно станция опять заработала..

Хлынов, странно блестя глазами, опустил трубку:

– Вольф, – платите и идемте.

Когда через несколько минут, отвязавшись от говорливого хозяина, они вышли за калитку ресторана, Хлынов изо всей силы сжал руку Вольфа:

– Я слышал, я узнал голос Гарина...

68

В это утро, часом раньше, на вилле Штуфера, расположенной на западном склоне тех же холмов, в полутемной столовой за столом сидел Штуфер и разговаривал с невидимым собеседником. Вернее, это были обрывки фраз и ругательств. На обсыпанном пеплом столе валялись пустые бутылки, окурки сигар, воротничок и галстук Штуфера. Он был в одном белье, чесал рыхлую грудь, пялился на электрическую лампочку, единственную горевшую в огромной железной люстре, и, сдерживая отрыжку, ругал вполголоса последними словами человеческие образы, выплывавшие в его пьяной памяти.

Торжественно башенным боем столовые часы пробили семь. Почти тотчас же послышался шум подъехавшего автомобиля. В столовую вошел Гарин, весь пронизанный утренним ветром, насмешливый, зубы оскалены, кожаный картуз на затылке:

– Опять всю ночь пьянствовали?

Штуфер покосился налитыми глазами. Гарин ему нравился. Он щедро платил за все. Не торгуясь, снял на летние месяцы виллу вместе с винным погребом, предоставив

Штуферу расправляться самому со старыми рейнскими, французским шампанским и ликерами. Чем он занимался, черт его знает, видимо спекуляцией, но он ругательски ругал американцев, разоривших Штуфера два года тому назад, он презирал правительство и называл людей вообще сволочью, – это тоже было хорошо. Он привозил в автомобиле такую жратву, что даже в лучшие времена Штуфер не позволял себе и думать намазывать столовой ложкой драгоценные страсбургские паштеты, русскую икру, любительские камамберы, кишащие сверху белыми червяками. Могло даже показаться, что в его расчеты входило непрерывно держать Штуфера мертвецки пьяным.

– Как будто вы-то всю ночь богу молились, – прохрипел Штуфер.

– Премило провел время с девочками в Кельне и, видите, свеж и не сижу в подштанниках. Вы падаете, Штуфер.

Кстати, меня предупредили о не совсем приятной вещи...