Гиперборейская чума

– Я уже кричать начинаю: «Требую встречи с советским консулом!» – и другие глупости. А кричать их ни в какой тюрьме не рекомендуется. Даже в самой что ни на есть братской. В общем, ровно через сутки прибывает белый человек с военной выправкой, свободно говорящий на русском матерном. Он меня дешево колоть не стал, а лишь на сакс посмотрел и говорит: «Да чтоб джазист английского не знал!..» Я было крутнулся: трубу в подарок корешам купил, а сам как попка-попугай: пою, а слов не понимаю. Он на меня посмотрел, как на идиота, и говорит: «Ладно, Кристофор, пойдем, я тебе настоящую Америку открою». И проводит в другую камеру, попросторнее. А там лежит то, что от нашего водилы осталось. Переводчик-то, пидор, вполглаза спал… – Крис сморщился, как от боли, мотнул головой. – В общем, как мы обратно в Союз попали, я просто не помню. Пили неделю и не разговаривали. Потом разошлись… Со Скачком мы еще виделись изредка, а Санька сломался, похоже: стал тексты слов писать про БАМ да про сталеваров. Забогател, обнаглел. Окуджава как-то рассказывал: в лифте с ним едут, Санька хвастается: машину поменял, на даче бассейн построил, еще что-то. Я, говорит, возьми и спроси: деньги-то где берешь? А тот меня этак по плечу похлопал: песни писать надо… Эту… «За лебединой стаей журавлей» – тоже он написал. Н-да… А Скачка я через полгода встретил, он испуганно так говорит: пить не могу! Чуть что крепче пива – во рту превращается в этот вьетнамский ром… и такой ужас скручивает…

– Крис Мартович, – спросила Ираида, – а вы про майора-то сообщили куда следует?

Крис как-то длинно выдохнул. И вместо него ответил Коломиец:

– Сообщил бы – не сидел бы здесь.

– Объяснено нам было, – медленно сказал Крис, – что, первое, на этого майора, убийцу женщин и детей, выменяют твоего, пацан, ровесника, нашего славного парня, попавшего в засаду в каменных джунглях; второе, если америкосы про тот лагерь узнают и про того майора запрос сделают, эпическая сила, сразу будет ясно, через кого они все это получили. И еще раз на нашего шофера, беднягу, посмотреть побудили. Я потом лет десять мимо американского посольства пройти боялся и от телефонов-автоматов шарахался…

– Так этот русский – он и был тот бывший директор?

– Ну да.

– А как вы узнали?

– Он сам сказал. Вулич, говорит? Мартович? Так я с вашим папашей работал. Привет ему передавайте от Антона Григорьевича. Обязательно, говорю, передам – только, наверное, не сразу… Ну, а как приехал – матери внешность этого черта описал, в подробности встречи не вдаваясь, подтвердила – он. Только вот слишком уж хорошо выглядит, не по годам… Н-да. Я ведь потом и из Москвы уехал – в Ташкенте джаз поднимал. И… впрочем, чего уж теперь.

– А потом? При Горбачеве?

– Как только прозвучало слово «гласность», я встал с дивана, подошел к телефону и набрал номер… – с горьким сарказмом проговорил Крис. – Глупо. Кто мог прожить во вьетнамском плену десять лет? Да и… стыдно, главным образом. Столько трусил, а тут вдруг осмелел.

– А можно, я сообщу? – спросила Ираида.

– Зачем?.. – Крис отвернулся. – Впрочем, как хочешь…

– И вот что, ребята, – сказал Коломиец задумчиво. – Не вздумайте рассказать эту байду при докторе. Может негруба получиться.

ЭКСПОЗИЦИЯ: Изумленная Барыня.

В двадцати верстах от уездного города Лбова располагается имение Сосенки, Сабуровка тож. Но если спросить дорогу туда у любого окрестного мужика, то он, когда не шибко пьян, объяснит и непременно добавит: «К Изумленной Барыне, значить…»

Господский дом поставлен на возвышенности и хорошо виден с дороги всякому путешествующему. Фасад этого величественного здания напоминает несколько фасад московского Манежа; две колонны из шести мраморные, остальные кирпичные, но снаружи раскрашены под мрамор так искусно, что увидеть разницу может только нарочитый знаток.

Впрочем, именовать домом эту громаду в шесть десятков комнат как-то не поворачивается язык. Это подлинный дворец – во всяком случае, был таковым при первом его владельце Петре Зиновьевиче Сабурове, екатерининском вельможе, сподвижнике Суворова, истинном сыне золотого своего века, знатоке римской и эллинской античности, великом ненавистнике турок – что, впрочем, не мешало ему тягаться с оттоманским владыкою в части невольниц крепостного сераля.

Но мы поторопились вдруг перейти к дому; сперва в массивных воротах встретят вас два бронзовых кентавра на мраморных столбах, потом коляска ваша минует стоящий посреди цветника белый огромный кумир Громовержца – точную, но все же уменьшенную копию шедевра великого Фидия, и только тогда перед вами откроется главный подъезд, увенчанный гербом, изображающим двуликого Януса под княжеской короною. Герб сей дарован был генерал-аншефу князю Сабурову самой государыней-императрицей не столько в честь, сколько в постоянное напоминание о ветрености и неверности недолгого ее фаворита.