Гиперион

— Ах, Мартин, Мартин, — сказала она. — Это же поэзия! Ты пишешь, конечно, и про Небесные Врата, и про «стадо карибу», но все это насквозь пронизано одиночеством, неустроенностью, цинизмом и страхом.

— Ну и что?

— А то, что никто не станет платить за то, чтобы полюбоваться на чужие страхи, — снова рассмеялась Тирена.

Я отвернулся от ее стола и двинулся в дальний конец комнаты. Кабинет Тирены занимал весь четыреста тридцать пятый этаж Транслайн Билдинга, высившегося в секторе Вавилон ТК-Центра. Никаких окон — круглая комната была открыта от пола до потолка, огражденная лишь защитным полем, которое создавали солнечные генераторы и которое не выдавало себя ни малейшей искоркой. Казалось, что стоишь между двумя серыми пластинами, зависшими где-то на полпути к небу. Я смотрел на алые облака, плывущие в полукилометре под нами, среди других, не столь высоких башен, и думал о гордыне. В кабинете Тирены не было ни дверей, ни лестниц, ни эскалаторов, ни лифтов — никакой связи с другими этажами.

Попасть сюда можно было лишь через пентаграмму портала, мерцавшую в воздухе, как абстрактная голоскульптура. Я поймал себя на том, что думаю уже не о людской гордыне, а о вещах более прозаических, вроде пожара или перебоев в энергоснабжении.

— Так вы, стало быть, не беретесь меня печатать? — спросил я.

— Нет, почему же! — улыбнулась моя редактриса. — Ведь «Транслайн» заработал на тебе несколько миллиардов марок. Естественно, мы тебя напечатаем. Я лишь утверждаю, что книгу не будут покупать.

— Чушь! — вскричал я. — Конечно, утонченные стихи понимает далеко не каждый, но читателей и сейчас вполне достаточно, чтобы сделать книгу бестселлером!

На сей раз Тирена не рассмеялась, а лишь раздвинула свои зеленые губы в острой, как нож, улыбке.

— Ах, Мартин, Мартин, — вздохнула она. — Со времен Гутенберга процент читающих людей лишь сокращается. Известно ли тебе, что в двадцатом веке в так называемых развитых демократических странах только два процента людей читали больше одной книги в год? И это — до появления искусственного интеллекта, инфосфер и всех этих интерфейсных штуковин. А ко временам Хиджры девяносто восемь процентов населения Гегемонии вообще не понимало, зачем надо читать. Их не волновало даже то, что они элементарно неграмотны. Сейчас дела обстоят и вовсе плачевно. В Великой Сети обитает более ста миллиардов человек, и лишь один из ста заказывает иногда кристаллодиск-другой, а чудаков, которые читают книги, еще меньше.

— Но ведь «Умирающая Земля» разошлась трехмиллиардным тиражом...

— Х-м-м, — произнесла Тирена, — это был «эффект «Пути паломника».

— Эффект чего?

— «Эффект «Пути паломника». В Массачусетсе, по-моему... да, точно, в Массачусетской колонии (это на Старой Земле, в семнадцатом веке) каждая порядочная семья считала своим долгом иметь в доме эту книгу. Но, Боже мой, читать ее было вовсе не обязательно! Та же история с «Майн Кампф» Гитлера, с «Видениями обезглавленного младенца» Стукацкого.

— А кто такой Гитлер? — спросил я.

Тирена слегка улыбнулась:

— Был такой политикан на Старой Земле. Ко всему прочему еще и пописывал. «Майн Кампф» до сих пор издается... «Транслайн» возобновляет копирайт каждые сто тридцать восемь лет.

— Ну ладно, — сказал я. — Мне нужно еще несколько недель, чтобы отшлифовать «Песни». Так сказать, довести до кондиции.

— Прекрасно, — улыбнулась Тирена.

— Ты, наверное, снова захочешь меня редактировать? Как в прошлый раз?

— С какой стати? — ответила она. — Ностальгия нам теперь до лампочки, так что пиши что хочешь и как хочешь.

Я даже заморгал.

— То есть я могу писать белым стихом?

— Разумеется.

— И философствовать?

— Сколько душе угодно.

— И экспериментировать с формой?

— Угу.

— И вы все это напечатаете в точности так, как я напишу?

— Тютелька в тютельку.

— А покупать их будут?

— Черта с два!

Мои «несколько недель» обернулись десятью месяцами адовой работы. Я отключил большую часть комнат; оставил только кабинет в башне на Денебе-III, гимнастический зал на Лузусе, кухню и плот с ванной на Безбрежном Море. Я работал без отдыха десять часов, потом делал энергичную разминку, ел, дремал пару часов и снова возвращался к рабочему столу — на очередную восьмичасовую вахту. Я чувствовал себя примерно так, как пять лет назад, когда только-только начал поправляться после инсульта и целыми днями мучился, осваивая каждое новое слово, заставляя идею прочно укорениться в языке. Теперь дело шло даже труднее. В поисках верного слова, идеальной схемы рифмовки, наиболее емкого образа и неизбитой метафоры для тончайшего оттенка чувств я доходил буквально до изнеможения.

Через десять стандартных месяцев я сломался, подтвердив тем самым древнюю истину: книгу нельзя закончить, можно лишь перестать работать над ней.

— Что ты на это скажешь? — спросил я Тирену, когда она просматривала первый экземпляр.

По моде той недели ее глаза превратились в гладкие бронзовые диски, но и они не могли скрыть навернувшихся слез.

— Прекрасно, — сказала она.