Гипнотизер

– Что, настолько заметно?

– Беньямин! – позвала она.

Беньямин пришел на кухню, держа в руках футляр с лекарствами. Симоне постаралась скрыть улыбку и показала на меня:

– Посмотри на папу. Какой он?

– Как будто радуется.

– А я и радуюсь, малыш. Радуюсь.

– Уже придумали лекарства? – спросил он.

– Лекарства?

– Ну чтобы я выздоровел, чтобы мне больше не надо было делать уколы, – объяснил он.

Я взял его на руки, обнял и объяснил, что лекарства еще не придумали, но я надеюсь, что скоро придумают. Надеюсь на это больше, чем на что-либо еще.

– Ладно, – сказал он.

Я спустил его на пол и увидел задумчивое лицо Симоне.

Беньямин потянул меня за штанину.

– Почему? – спросил он.

Я не понял.

– Почему ты так радуешься?

– Просто из-за денег, – сдержанно ответил я. – Мне дали деньги на исследование.

– Давид говорит, что ты колдун.

– Я не колдун. Я гипнотизирую людей, чтобы помочь им, когда им грустно и страшно.

– Художников? – спросил он.

Я засмеялся. У Симоне стал изумленный вид.

– Почему художников? – удивилась она.

– Ну ты же говорила по телефону, что они боятся.

– Правда?

– Да, сегодня, я слышал.

– Точно-точно, говорила. Художники боятся и нервничают, когда показывают свои картины, – объяснила она.

– Кстати, как там то помещение возле Берцелий-парка? – спросил я.

– На Арсенальсгатан.

– Ты его сегодня смотрела?

Симоне медленно кивнула:

– Хорошее. Завтра подпишу договор.

– Почему же ты ничего не сказала? Поздравляю, Сиксан!

Она засмеялась:

– Я точно знаю, какая у меня будет первая выставка. Девушка, которая училась в высшей школе искусств в Бергене, она совершенно поразительная, делает огромные…

Симоне замолчала – в дверь позвонили. Она попыталась рассмотреть звонящего через кухонное окно, а потом пошла открывать. Я вышел следом и через темную прихожую увидел ее в дверном проеме, залитом дневным светом. Когда я подошел, Симоне выглядывала на улицу.

– Кто там? – спросил я.

– Никого. За дверью никого не было.

Я поглядел через кусты на улицу.

– Что это? – вдруг спросила она.

На лестнице перед дверью лежала палка с ручкой на одном конце и круглой деревянной пластинкой на другом.

– Странно, – сказал я и поднял старинную вещь.

– А для чего она?

– Я думаю, это вроде розги. Раньше такими наказывали детей.

Подошло время сеанса. Через десять минут соберутся участники группы. Шестеро постоянных и одна новенькая, Эва Блау. Надевая медицинский халат, я всегда испытывал головокружительное ликование, как перед выходом на сцену. Словно я сейчас поднимусь на эстраду, в свет рампы. Чувство это не имело ничего общего с тщеславием. Меня приводило в восторг сознание того, что я способен передавать другим суть своего профессионального искусства.

Я взял блокнот и просмотрел записи, сделанные на предыдущем сеансе, когда Марек Семиович рассказывал о большом деревянном доме в кантоне Зеница-Добой.

После этого я погружал Марека в более глубокий гипноз. Он успокоился и подробно описал подвал с цементным полом, где его принуждали бить током друзей и дальних родственников. Но вдруг Марек повернулся, сломал сценарий, перестал слушаться моих указаний и стал самостоятельно искать выход из гипноза. Я понимал, что двигаться надо небольшими шагами, поэтому решил сегодня оставить Марека в покое. Пусть начинает Шарлотте, а потом, может быть, я сделаю первую попытку поработать с новенькой, Эвой Блау.

Комната для гипноза должна была производить нейтральное, успокаивающее впечатление. Шторы неопределенно-желтого цвета, серый пол, мебель простая, но удобная, стулья и стол из березы, солнечно-светлого дерева с коричневыми пятнышками. Под стулом лежала забытая кем-то голубая бахила. На стенах ничего, кроме нескольких литографий невнятного цвета.

Я расположил стулья полукругом и установил штатив подальше.

Исследование придавало мне энергии. Мне было интересно, к каким открытиям оно приведет, и в то же время я убеждался, что эта новая форма терапии лучше всего, что я применял раньше. При лечении травм значение коллектива оказалось колоссальным. Одиночество, изоляция сменились общим процессом излечения.

Я быстро укрепил камеру на штативе, подсоединил провод, поставил новую пленку, отъюстировал, отрегулировал объектив по спинке стула, навел резкость и снова отрегулировал объектив. Тут вошла одна из моих пациенток. Сибель. Я предположил, что она несколько часов простояла возле больницы, ожидая, когда комнату откроют и начнется сеанс. Сибель села на один из стульев; из ее горла послышались странные булькающие звуки, словно она что-то глотала. С недовольной улыбкой поправила большой парик в светлых локонах, который она обычно надевала на наши встречи, и напряженно вздохнула.

Вошла Шарлотте Седершёльд. На ней был синий тренч с широким поясом, туго завязанным на тонкой талии. Шарлотте сняла шапку, и вокруг лица рассыпались густые каштановые волосы. Она, как всегда, была невыразимо печальна и прекрасна.

Я открыл окно и почувствовал, как по лицу струится свежий нежный весенний ветер.

Когда я повернулся, в кабинет вошел Юсси Перссон.

– Доктор, – сказал он протяжно. Норрландец.