Гипсовый трубач

— А я? — удивился Кокотов, увидев, как соавтор удаляется без него.

— А вы, — оглянулся игровод, — думайте над синопсисом! Хочу, чтобы вы меня сегодня удивили!

— Но…

— Никаких но!

Жарынин ушел, провожаемый влюбленными взглядами ветеранов — так актеры обожают главного режиссера театра, покуда его не сняли с работы.

— Тяжелый случай, — посочувствовал казак-дантист. — Но зубы лечить все равно надо! Я как раз свободен.

— Может, завтра…

— Через пятнадцать минут!

Глава 100 Над Балатоном

Сначала Кокотов, как и всякий нормальный человек, не желал идти на пытку к стоматологу и, вернувшись в номер, даже раскрыл ноутбук, чтобы поработать, но и этого ему делать не хотелось. Хотелось просто лежать на кровати, томиться и безмятежно воображать завтрашнюю встречу с Натальей Павловной — свою неиссякаемую камасутриновую мощь и ее изнемогающую нежность. Это решающее свидание представлялось автору «Полыньи счастья» невообразимо прекрасным и совершенным, как фотографии в глянцевых журналах, где с лиц звезд убраны все до единой морщинки и вмятинки, губы улыбчиво-пунцовы, а влажные зубы безукоризненны, точно искусственный жемчуг… Писодей проведал языком кариесное дупло, вздохнул и понял: явиться к Обяровой с этим скрытым гнилым изъяном — значит подло предать мечту о парном совершенстве.

Спускаясь на этаж, где располагались врачебные кабинеты, он испытывал боязливое томление, похожее на предгриппозный озноб. Вспомнил школу, страшный агрегат — бормашину в комнатке рядом с раздевалкой и жестокую зубную врачиху, приходившую по вторникам и четвергам творить свое жуткое дело. Посреди урока открывалась дверь, и входила медсестра со списком — класс цепенел, а она, по-садистски помедлив, вызывала как на расстрел:

— Истобникова!

— На сборах, — говорил кто-то из класса.

— Тогда-а-а, — она долго всматривалась в список. — Тогда Кокотов…

— Не бойся! — шептала Валюшкина, сострадая.

— Иди-иди! — сочувственно понукал учитель, сам, видимо, давно собирающийся к дантисту. — Домашнее задание потом спишешь…

И вот будущий писодей уже сидит в жестком неудобном кресле, врачиха, дыша ему в лицо табачищем, ковыряет железным острием в дупле, потом задумчиво выбирает из железной коробочки «сверлышко», пальцем оттягивает несчастному щеку. Началось! Визжит бормашина, мелькает перед глазами узел на веревочной трансмиссии, и челюсть пронзает трясучая боль, взрывающаяся электрическими ударами задетого зубного нерва.

— А-а-а!

— Терпеть! Тоже мне, защитничек! А если тебя ранят?

Валюшкина рассказывала, что девчонкам врачиха говорила другое:

— А как рожать будешь?

Второй этаж нового корпуса некогда представлял собой целую поликлинику, но после финансового краха всех докторов поувольняли, остался один Владимир Борисович, который был теперь и за терапевта, и за кардиолога, и за хирурга, и за отоларинголога, и за уролога, и за стоматолога.

Вдруг дверь с табличкой «Невропатолог» отворилась — и оттуда вышла парочка. Обоим за тридцать, лица интеллигентные, семейные, со следами торопливой запретной радости. В открывшемся на мгновенье кабинете бдительный литератор обнаружил вполне жилую обстановку с потревоженной широкой кроватью. Увидев Кокотова, женщина смутилась, потупилась, покраснела, а мужчина, напустив на себя деловитую суровость, буркнул:

— Здрасте!

— Добрый день! — кивнул Андрей Львович, а сам подумал: «Ну, Огуревич, ну жучила! Опять за старое!»

Любовники пошли по коридору, чуть отстранясь друг от друга и обсуждая громче, чем надо, какие-то «фьючерсные контракты».

«Видимо, сослуживцы!» — предположил автор «Заблудившихся в алькове» и постучался в зубоврачебный кабинет.

Не услышав приглашения, он выждал и осторожно вошел. Никого. У окна громоздилась стоматологическая установка, напоминающая рабочее место космонавта. На стеклянном колесном столике были аккуратно разложены зловещие никелированные инструменты, включая жуткие разнокалиберные щипцы. На стене висели две картины: любительский портрет полного георгиевского кавалера в папахе и батальное полотно, изображающее паническое бегство горцев при виде казачьего разъезда. Между картинами на крючочках покоилась шашка в старинных кожаных ножнах.

Кокотов огляделся по сторонам и заметил еще одну дверь — в процедурную, откуда доносились странные звуки: рев моторов, взрывы, крики ужаса… Писодей постучал и, не услышав отзыва, заглянул: во вращающемся кресле сидел Владимир Борисович. На голове — большие черные наушники с микрофоном. На столе — три монитора и две колонки — это из них гремела какофония боя: треск воздушных переговоров, рев моторов и стрекот пулеметов. Экраны давали почти объемное изображение кокпита с переплетчатым стеклянным фонарем и мигающими лампочками панели. Было видно, как на центральном мониторе серый самолет с оранжевым носом и крестами на крыльях пытается увернуться от дымных трассеров, которые Владимир Борисович мечет в него, нажимая гашетку на ручке управления.

Подпрыгивая в кресле, боевой стоматолог кричал, срывая голос, в микрофон: